Неточные совпадения
Пошли в строительной водить Патапа Максимыча за нос, водят день, водят другой: ни отказа, ни приказа: «Завтра да завтра:
то да се, подожди да
повремени; надо в
ту книгу вписать, да из
того стола справку забрать».
Да, кроме
того, во
время отлучек из дому по чужим местам жить в раскольничьих домах бывало ему привольней и спокойней.
В
то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая песня под окнами. Пели «Авсе́нь», величая хозяйских дочерей...
— Ни за что на свете не подам объявления, ни за что на свете не наведу суда на деревню. Суд наедет, не одну мою копейку потянет, а миру и без
того туго приходится. Лучше ж я как-нибудь, с Божьей помощью, перебьюсь. Сколочусь по
времени с деньжонками, нову токарню поставлю. А злодея, что меня обездолил, — суди Бог на страшном Христовом судилище.
Оттого помещики и не сажали в свои заволжские вотчины немцев-управляющих, оттого и спас Господь милостливый Заволжский край от
той саранчи, что русской сельщине-деревенщине во
времена крепостного права приходилась не легче татарщины, лихолетья и длинного ряда недородов, пожаров и моровых поветрий.
— Несодеянное говоришь! — зачал он. — Что за речи у тебя стали!.. Стану я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый год — одумаешься
тем временем. А там поглядим да посмотрим… Не кручинься же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты у меня умница.
Раньше
той зимы свадьбы нам не играть: и мне
времени нет и Снежковым, — в разъездах придется все быть.
Лежат
те семена глубоко в тайнике души, дожидаясь поры-времени, когда ребенок, возмужав, вырастит, выхолит их доброй волей и свободным хотеньем…
Кажись, и хмелем не очень зашибаются и никаким дурным делом не заимствуются, а не
то, как в прежнее
время бывало.
Настя в
то время говорила с Аграфеной Петровной, отвечая ей невпопад. Словечко боялась проронить из отцовых речей.
— Не в кабаке, чай, будет, не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться не дам. А
то, право, не ладно, как Снежковы после проведают, что в самое
то время, как они у нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не
то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не
временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
Приезжали в
то время к нашему отцу игумну Аркадию зарубежные старцы из молдавских монастырей, в Питере по соборам были и возвращались восвояси.
— Не дошел до него, — отвечал
тот. — Дорогой узнал, что монастырь наш закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я, что
тем временем, как проживал я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили его в австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с большою опаской перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня Господь узреть недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.
Не по нраву пришлись Чапурину слова паломника. Однако сделал по его: и куму Ивану Григорьичу, и удельному голове, и Алексею шепнул, чтоб до поры до
времени они про золотые прииски никому не сказывали. Дюкова учить было нечего,
тот был со Стуколовым заодно. К
тому же парень был не говорливого десятка, в молчанку больше любил играть.
И если где бал, танцуют вплоть до утра, и в театры ездят, в грех
того, по нонешним
временам, не поставляют.
В это
время Настя взглянула на входившего Алексея и улыбнулась ему светлой, ясной улыбкой. Не заметил он
того — вошел мрачный, сел задумчивый. Видно, крепкая дума сидит в голове.
— Не раненько ль толковать об этом, Данило Тихоныч? Дело-то, кажись бы, не к спеху.
Время впереди, подождем, что Бог пошлет. Есть на
то воля Божья, дело сделается, нет — супротив Бога как пойдешь?
— Сейчас нельзя, — заметил Стуколов. — Чего теперь под снегом увидишь? Надо ведь землю копать, на дне малых речонок смотреть… Как можно теперь? Коли условие со мной подпишешь, поедем по весне и примемся за работу, а еще лучше ехать около Петрова дня, земля к
тому времени просохнет… болотисто уж больно по тамошним местам.
— О чем не сказывают, про
то не допытывайся, — ответил Патап Максимыч. — Придет
время, скажу… а теперь спать пора.
В
то время лось переносит нестерпимые муки, а строка снова режет свежие места его кожи и снова кладет туда яйца.
В переднем углу, возле нар, стол для обеда, возле него переметная скамья [Переметная скамья — не прикрепленная к стене,
та, что сбоку приставляется к столу во
время обеда.] и несколько стульев,
то есть деревянных обрубков.
— Есть ли крещеные? — раздался в
то время вверху громкий голос Патапа Максимыча.
Если во
время северного сияния зори или столбы мерцают,
то есть делаются
то светлей,
то бледней, тогда говорится: «зори или столбы дышат».
— Пошто не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, — только не знаю, как вы с волочками-то сладите. Не пролезть с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну — он
ту дорогу лучше всех знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да слезь, родной, ко мне не на долгое
время…
— О чем же спорили вы да сутырили [Сутырить, сутырничать — спорить, вздорить, придираться, а также кляузничать. Сутырь — бестолковый спор.] столько
времени? — сказал Патап Максимыч, обращаясь к артели. — Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас же бы остались. Теперь
те же самые деньги берете. Из-за чего ж мы время-то с вами попусту теряли?
— Проворь, ребята, проворь лошадей! — закричал он на всю зимницу. — И
то гляди-ка, сколько
времени проваландались. Чтоб у меня все живой рукой!.. Ну!..
В казачьи
времена атаманы да есаулы в нашу родну реченьку зимовать заходили, тут они и дуван дуванили, нажитое на Волге добро, значит, делили… теперь и званья нашей реки не стало: завалило ее, голубушку, каршами, занесло замоинами [Замоина — лежащее в русле под песком затонувшее дерево; карша, или карча, —
то же самое, но поверх песка.], пошли по ней мели да перекаты…
— С удельной и
того хуже. Удел земель не продает. Да что об этом толковать прежде
времени? Коли дело пойдет, как уговорились, в Питере отхлопочем за тебя прииски, а коли ты, Патап Максимыч, на попятный, так после пеняй на себя…
Не внимал уговорам Патап Максимыч, ругани его конца не виделось. До
того дошло, что он, харкнув на ворота и обозвав весь монастырь нехорошими словами, хотел садиться в сани, чтоб ехать назад, но в это
время забрякали ключами и продрогших путников впустили в монастырскую ограду. Там встретили их четверо монахов с фонарями.
— Ты вот что сделай, — говорил паломник. — В баню с ним вместе ступай, подольше его задерживай, я управлюсь
тем временем. Смекаешь?
— А в баньку-то? — спросил игумен Патапа Максимыча. — Уж опарили… Коли жарко любишь, теперь бы шел. Мы, грешные, за часы пойдем, а ты
тем временем попарься.
Между
тем как Патап Максимыч наслаждался в бане, паломник, рассчитав
время, тихими стопами вышел из часовни и отправился в гостиницу.
В
то время из чужих краев приезжал на завод его владелец.
Беглые холопы, пашенные крестьяне, не смогшие примириться с только что возникшим крепостным правом, отягощенные оброками и податьми слобожане, лишенные промыслов посадские люди, беглые рейтары, драгуны, солдаты и иные ратные люди ненавистного им иноземного строя — все это валом валило за Волгу и ставило свои починки и заимки по таким местам, где до
того времени человек ноги не накладывал.
Пребывание в некоторых обителях лиц из высших сословий, не прекращавшееся со
времен смоленских выходцев, а больше
того тесные связи «матерей» с богатыми купцами столиц и больших городов возвышали
те обители перед другими, куда поступали только бедные, хотя и грамотные крестьянки из окрестных селений.
Они служили убежищем, «не хотевшим новины Никоновы приняти», но с течением
времени, по мере
того как религиозный фанатизм ослабевал в среде раскольников, скиты теряли первоначальный характер, превращаясь в рабочие общины с артельным хозяйством.
В самом деле место тут каменистое. Белоснежным кварцевым песком и разноцветными гальками усыпаны отлогие берега речек, а на полях и по болотам там и сям торчат из земли огромные валуны гранита.
То осколки Скандинавских гор, на плававших льдинах занесенные сюда в давние
времена образования земной коры. За Волгой иное толкуют про эти каменные громады: последние-де русские богатыри, побив силу татарскую, похвалялись здесь бой держать с силой небесною и за гордыню оборочены в камни.
Долгое
время, около ста лет, Комаровский скит на Каменном Вражке был незнаменитым скитом. В год московской чумы и зачала старообрядских кладбищ в Москве — Рогожского и Преображенского [1771 год.] — зачалась слава скита Комаровского. В
том году пришли на Каменный Вражек Игнатий Потемкин, Иона Курносый и Манефа Старая.
До последнего
времени существования скитов керженских и чернораменских хранилась память о
том, будто старец Игнатий Потемкин, представленный своим родичем императрице Екатерине, получил какие-то письма императрицыной руки, на основании которых нельзя будто бы было никогда уничтожить заведенной им обители.
Перед образами стоял складной кожаный налой, за ним во
время трапезы читали положенное уставом на
тот день поучение или житие святого, память которого в
тот день праздновалась.
В Казани, за Булаком, несмотря на частые пожары, и до сих пор чуть ли не цел небольшой каменный дом старинной постройки, где родилась Марья Гавриловна. Во
время о́но принадлежал
тот дом купцу третьей гильдии Гавриле Маркелычу Залетову.
В
то же
время по крутому спуску к реке Казанке, из Тайницких ворот кремля, двинулось другое шествие.
Полная светлых надежд на счастье, радостно покидала свой город Марья Гавриловна. Душой привязалась она к жениху и, горячо полюбив его, ждала впереди длинного ряда ясных дней, счастливого житья-бытья с милым избранником сердца. Не омрачала тихого покоя девушки никакая дума, беззаветно отдалась она мечтам об ожидавшей ее доле. Хорошее, счастливое было
то время! Доверчиво, весело глядела Марья Гавриловна на мир Божий.
В
то время устройте дела, а на шестой неделе, если реки пропустят, поедемте к нам за Волгу.
Пасха-то нынче ранняя, кажись бы, к
тому времени дорогам не надо испортиться.
Тихо, спокойно потекла жизнь Марьи Гавриловны, заживали помаленьку сердечные раны ее,
время забвеньем крыло минувшие страданья. Но вместе с
тем какая-то новая, небывалая, не испытанная дотоле тоска с каждым днем росла в тайнике души ее… Что-то недоставало Марье Гавриловне, а чего — и сама понять не могла, все как-то скучно, невесело… Ни степенные речи Манефы, ни резвые шалости Фленушки, ни разговоры с Настей, которую очень полюбила Марья Гавриловна, ничто не удовлетворяло… Куда деваться?.. Что делать?
— Слава Богу, — отвечала Манефа, — дела у братца, кажись, хорошо идут. Поставку новую взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить, только не знает, как к сроку поспеть. Много ли
времени до весны осталось, а работников мало, новых взять негде. Принанял кой-кого, да не знает, управится ли… К
тому ж перед самым Рождеством горем Бог его посетил.
— Одно
то сказать — двадцать лет в дому жил, не шутка в нынешнее
время…
— К Троице!.. Гм!.. Кажись, можно к
тому времени обладить все, — раздумывала Фленушка. — Мы твоего Семенушку за бока. Его же мало знают здесь, дело-то и выходит подходящее.