Неточные совпадения
— Был такой грех, Флегонт Василич… В том роде,
как утенок попался: ребята с покоса привели. Главная причина — не прост человек. Мало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой; все они на
один покрой, а этот какой-то мудреный и нас всех дурачками зовет…
— И писарь богатимый… Не разберешь, кто кого богаче. Не житье им здесь, а масленица… Мужики богатые, а земля — шуба шубой. Этого и званья нет, штобы навоз вывозить на пашню: земля-матушка сама родит. Вот
какие места здесь… Крестьяны государственные, наделы у них большие, —
одним елевом, пшеничники. Рожь сеют только на продажу… Да тебе-то
какая печаль? Вот привязался человек!
Стряпка Аграфена ужасно любит лошадей и страшно мучается, когда на дворе начинают тиранить какую-нибудь новокупку,
как сейчас. Главное, воротился Лиодор на грех: забьет он виноходца, когда расстервенится. Не
одну лошадь уходил, безголовый.
— Ох, и не говори!..
Один он у меня,
как смертный грех.
Один, да дурак, хуже этого не придумаешь.
Одно имя суслонского писаря заставило хозяина даже подпрыгнуть на месте. Хороший мужик суслонский писарь? Да это прямой разбойник, только ему нож в руки дать… Живодер и христопродавец такой,
каких белый свет не видывал. Харитон Артемьич раскраснелся, закашлялся и замахал своими запухшими красными руками.
— Это уж напрасно, Харитон Артемьич. Горденек ты,
как я погляжу. И птица перо в перо не родится, а где же зятьев набрать под
одну шерсть?
Михей Зотыч был
один, и торговому дому Луковникова приходилось иметь с ним немалые дела, поэтому приказчик сразу вытянулся в струнку, точно по нему выстрелили. Молодец тоже был удивлен и во все глаза смотрел то на хозяина, то на приказчика. А хозяин шел,
как ни в чем не бывало, обходя бунты мешков, а потом маленькою дверцей провел гостя к себе в низенькие горницы, устроенные по-старинному.
— Другие-то вон
как у вас поживают в Заполье. Недалеко ходить, взять хоть того же Харитона Артемьича.
Одним словом, светленько живут.
— Не
один он такой-то… Другие в орде темным делом капитал приобрели,
как Харитошка Булыгин. Известное дело,
как там капиталы наживают. Недаром говорится: орда слепая.
Какими деньгами рассчитываются в орде? Ордынец возьмет бумажку, посмотрит и просит дать другую, чтобы «тавро поятнее».
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме
один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас, говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай, говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное:
как пришли так и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— Пока мала, и пусть побалуется, а когда в разум войдет, мы и строгость покажем.
Одна ведь она у меня,
как перст… Только и свету в окне.
— Особенное тут дело выходит, Тарас Семеныч. Да… Не спросился Емельян-то, видно, родителя. Грех тут большой вышел… Там еще, на заводе, познакомился он с
одною девицей… Ну, а она не нашей веры, и жениться ему нельзя, потому
как или ему в православные идти, или ей в девках сидеть. Так это самое дело и затянулось: ни взад ни вперед.
Одно появление Емельяна уже вызывало общее веселье, и девушки нападали на него всею гурьбой,
как осиное гнездо.
Такое поведение, конечно, больше всего нравилось Анфусе Гавриловне, ужасно стеснявшейся сначала перед женихом за пьяного мужа, а теперь жених-то в
одну руку с ней все делал и даже сам укладывал спать окончательно захмелевшего тестя. Другим ужасом для Анфусы Гавриловны был сын Лиодор, от которого она прямо откупалась: даст денег, и Лиодор пропадет на день, на два. Когда он показывался где-нибудь на дворе, девушки сбивались,
как овечье стадо, в
одну комнату и запирались на ключ.
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем
одною семьей, а я у них,
как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел мой, еще не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем, не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь? Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот постой, мы Харитину в круг выведем. Вот так девка: развей горе веревочкой!
Последними уже к большому столу явились два новых гостя.
Один был известный поляк из ссыльных, Май-Стабровский, а другой — розовый, улыбавшийся красавец, еврей Ечкин. Оба они были из дальних сибиряков и оба попали на свадьбу проездом,
как знакомые Полуянова. Стабровский, средних лет господин, держал себя с большим достоинством. Ечкин поразил всех своими бриллиантами, которые у него горели везде, где только можно было их посадить.
— И ведать нечего, отец, — уныло повторял Ермилыч. — Раздавят нас,
как лягушек. Разговор короткий.
Одним словом — силища.
А
какие попадались деревни и села —
одно загляденье.
— Разе это работа, Михей Зотыч? На два вершка в глубину пашут… Тьфу! Помажут кое-как сверху — вот и вся работа. У нас в Чердынском уезде земелька-то по четыре рублика ренды за десятину ходит, — ну, ее и холят. Да и
какая земля — глина да песок. А здесь
одна божецкая благодать… Ох, бить их некому, пшеничников!
Солдат никак не мог примириться с этой теорией спасения души, но покорялся по солдатской привычке, — все равно нужно же кому-нибудь служить. Он очень скоро подпал под влияние своего нового хозяина, который расшевелил его крестьянские мысли. И
как ловко старичонко умел наговаривать, так
одно слово к другому и лепит, да так складно.
Прикидывая в уме хлебный район по
одной Ключевой, Михей Зотыч видел, что сырья здесь хватит на двадцать таких крупчаток,
какую он строил в Прорыве.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники.
Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал...
Девушка знала,
как нужно отваживаться с пьяницей-отцом, и распоряжалась,
как у себя дома. Старик сидел попрежнему на кровати и тяжело хрипел. Временами из его груди вырывалось неопределенное мычание, которое понимала только
одна Харитина.
Припоминая подробности вчерашней сцены, Галактион отчетливо знал только
одно, именно, что он растерялся,
как мальчишка, и все время держал себя дураком.
Все Заполье переживало тревожное время. Кажется, в самом воздухе висела мысль, что жить по-старинному,
как жили отцы и деды, нельзя. Доказательств этому было достаточно, и самых убедительных, потому что все они били запольских купцов прямо по карману. Достаточно было уже
одного того, что благодаря новой мельнице старика Колобова в Суслоне открылся новый хлебный рынок, обещавший в недалеком будущем сделаться серьезным конкурентом Заполью. Это была первая повестка.
Одним словом, что-то готовилось, и запольские купцы вперед чувствовали,
как их забирает страх.
Одним словом, зажили по-настоящему,
как в других прочих местах, особенно когда появились два адвоката, Мышников и Черевинский, забившие сразу местных доморощенных ходатаев и дельцов.
Старшему сыну Серафимы было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали еще две девочки-погодки, то есть родившиеся через год
одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей.
Как Серафима ни любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее.
С
одной стороны, вот мы с вами,
как сила, ищущая своего приложения, а с другой — благодатный край, переполненный сырьем.
Теперь во время бессонницы Галактион по ночам уходил на мельницу и бродил там из
одного этажа в другой,
как тень.
— Ничего ты от меня, миленький, не получишь… Ни
одного грошика,
как есть. Вот, что на себе имеешь, то и твое.
Больше отец и сын не проговорили ни
одного слова. Для обоих было все ясно,
как день. Галактион, впрочем, этого ожидал и вперед приготовился ко всему. Он настолько владел собой, что просмотрел с отцом все книги, отсчитался по разным статьям и дал несколько советов относительно мельницы.
Когда Галактион вышел, Михей Зотыч вздохнул и улыбнулся. Вот это так сын… Правильно пословица говорится:
один сын — не сын, два сына — полсына, а три сына — сын. Так оно и выходит,
как по-писаному. Да, хорош Галактион. Другого такого-то и не сыщешь.
—
Одного у нас нет, — проговорил хозяин, заметив,
как гость оглядывает обстановку. — Недостает деточек… А я так люблю детей. Да… Вот у вас целых трое.
— Слышал, батенька…
как же! Вчера жена что-то такое рассказывала про тебя и еще жаловалась, что шубы не умеешь дамам подавать. Ничего, выучим… У нас, батенька, все попросту. Живем
одною семьей.
Она закрыла лицо руками и тихо заплакала. Он видел только,
как вздрагивала эта высокая лебединая грудь, видел эти удивительные руки, чудные русалочьи волосы и чувствовал, что с ним делается что-то такое большое, грешное, бесповоротное и чудное. О, только
один миг счастья, тень счастья! Он уже протянул к ней руки, чтоб схватить это гибкое и упругое молодое тело,
как она испуганно отскочила от него.
Галактион слушал эту странную исповедь и сознавал, что Харитина права. Да, он отнесся к ней по-звериному и,
как настоящий зверь, схватил ее давеча. Ему сделалось ужасно совестно. Женатый человек, у самого две дочери на руках, и вдруг кто-нибудь будет так-то по-звериному хватать его Милочку… У Галактиона даже пошла дрожь по спине при
одной мысли о такой возможности. А чем же Харитина хуже других? Дома не у чего было жить, вот и выскочила замуж за первого встречного. Всегда так бывает.
— А мне что!..
Какая есть… Старая буду, грехи буду замаливать… Ну, да не стоит о наших бабьих грехах толковать: у всех у нас
один грех. У хорошего мужа и жена хорошая, Галактион. Это уж всегда так.
А между тем в тот же день Галактиону был прислан целый ворох всевозможных торговых книг для проверки.
Одной этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за дело с медвежьим усердием и просиживал над ним ночи. Это усердие не по разуму встревожило самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к себе Галактиона и за стаканом чая,
как бы между прочим, заметил...
— Да тут и тянуть нечего: дело ясно
как день. В сущности никакой и несостоятельности нет, а
одно бубновское беспросыпное пьянство.
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться, а тогда, то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками,
как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков, и все на
одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой, а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
— Разные-то разные, а жадность
одна. Вот вас взять… Молодой, неглупый человек… отлично знаете,
как наживаются все купеческие капиталы… Ну, и вы хотите свою долю урвать? Ведь хотите, признайтесь? Меня вот это и удивляет, что в вас во всех никакой совести нет.
Для Ечкина это было совсем не убедительно. Он развил широкий план нового хлебного дела,
как оно ведется в Америке. Тут были и элеватор, и подъездные пути, и скорый кредит, и заграничный экспорт, и интенсивная культура, —
одним словом, все, что уже существовало там, на Западе. Луковников слушал и мог только удивляться. Ему начинало казаться, что это какой-то сон и что Ечкин просто его морочит.
— Да вы это так все говорите, Борис Яковлич? Конечно, мы люди темные и прожили век,
как тараканы за печкой… Темные люди,
одним словом.
Для Луковникова ясно было
одно, что новые умные люди подбираются к их старозаветному сырью и к залежавшимся купеческим капиталам, и подбираются настойчиво. Ему делалось даже страшно за то будущее, о котором Ечкин говорил с такою уверенностью. Да, приходил конец всякой старинке и старинным людям.
Как хочешь, приспособляйся по-новому. Да, страшно будет жить простому человеку.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете
одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так… Сами вы можете жить,
как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
— Ах,
какой вы, Тарас Семеныч! Стабровский делец —
одно, а Стабровский семейный человек, отец — совсем другое. Да вот сами увидите, когда поближе познакомитесь. Вы лучше спросите меня: я-то о чем хлопочу и беспокоюсь? А уж такая натура: вижу, девочка растет без присмотру, и меня это мучит. Впрочем,
как знаете.
Крошечная детская с
одним окном и двумя кроватями привела мисс Дудль еще раз в ужас, а потом она уже перестала удивляться. Гости произвели в детской что-то вроде обыска. Мисс Дудль держала себя,
как опытный сыщик: осмотрела игрушки, книги, детскую кровать, заглянула под кровать, отодвинула все комоды и даже пересчитала белье и платья. Стабровский с большим вниманием следил за ней и тоже рассматривал детские лифчики, рубашки и кофточки.
— Конечно, конечно… Виноват, у вас является сам собой вопрос, для чего я хлопочу? Очень просто. Мне не хочется, чтобы моя дочь росла в одиночестве. У детей свой маленький мир, свои маленькие интересы, радости и огорчения. По возрасту наши девочки
как раз подходят, потом они будут дополнять
одна другую,
как представительницы племенных разновидностей.
Никто не подозревал, ни посторонние, ни свои,
как мучился этот магнат, оставаясь вот так
один.