Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже
на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в
голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
В открытое окно можно было разглядеть часть широкого двора, выстланного деревянными половицами, привязанную к столбу гнедую лошадь и лысую
голову Антипа, который давно дремал
на своей завалинке вместе с лохматою собакой Султаном.
Катря стрелой поднялась наверх. В столовой сидела одна Нюрочка, — девочка пила свою утреннюю порцию молока, набивая рот крошками вчерашних сухарей. Она взглянула
на горничную и показала
головой на кабинет, где теперь сидел смешной мужик.
Среднего роста, сутуловатый, с широкою впалою грудью и совершенно седою
головой, этот Петр Елисеич совсем не походил
на брата.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала
на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась
на эту любезность, и только
голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка, с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
Несмотря
на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть
на попа подозрительно: «Приглашают, а он кочевряжится… Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись
головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
Посыпались дождем усердные кресты,
головы наклонились, как под напором ветра стелются лоснящеюся волной спелые колосья
на ниве.
Нюрочка все смотрела
на светлые пуговицы исправника,
на трясущуюся
голову дьячка Евгеньича с двумя смешными косичками, вылезавшими из-под засаленного ворота старого нанкового подрясника,
на молившийся со слезами
на глазах народ и казачьи нагайки. Вот о. Сергей начал читать прерывавшимся голосом евангелие о трехдневном Лазаре, потом дьячок Евгеньич уныло запел: «Тебе бога хвалим…» Потом все затихло.
На левой, бабьей стороне мелькала простоволосая
голова Парасковеи-Пятницы.
Старик запасчик стоял
на коленях и, откладывая широкие кресты, благочестиво качал
головой, точно он хотел запомнить каждое слово манифеста.
Старики переглянулись, посмотрели
на Полуэхта, известного заводского враля, и одновременно почесали в затылках: им эта мысль еще не приходила в
голову.
Горбатый посмотрел
на приятеля слезившимися глазами и покачал
головой.
Терешка махнул рукой, повернулся
на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, — он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы «почипляться». Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув
головой на галдевшего Терешку, проговорил...
— Чему ты обрадовался! — отталкивал его Деян. — Воля нам, православным, вышла, а кержаков пуще того будут корчить… Обрадовались, обушники!.. А знаешь поговорку: «взвыла собака
на свою
голову»?
Воцарившаяся в кабаке тишина заставила дьячка Евгеньича высунуть
голову. Увидав разбойников, он поспешил мгновенно скрыться, точно кто его ударил. Окулко продолжал сидеть у стойки и сумрачно поглядывал
на Рачителиху.
О, как любила когда-то она вот эту кудрявую
голову, сколько приняла из-за нее всякого сраму, а он
на свою же кровь поднимается…
Окулко только мотнул
головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал с Рачителем, и теперь смотрела
на него злыми глазами.
Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье,
на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него
голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а
на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд.
— Наверху, видно, празднуют… — глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая
голову кверху. — Засыпки и подсыпки [Засыпки и подсыпки — рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди
на волка, суди и по волку: все загуляли.
— Постой, постой… — остановил его Никитич, все еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую
голову. — Как ты сказал: кто будет
на фабрике робить?
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли
на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в
голове проносилась одна картина за другой.
Петр Елисеич схватил себя за
голову и упал
на кушетку; его только теперь взяло то горе, которое давило камнем целую жизнь.
Это известие совсем ошеломило Ганну, у ней даже руки повело от ужаса, и она только смотрела
на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником.
На лавке, подложив старую свитку в
головы, спала мертвым сном Федора.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали
на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью
голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней
на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
У ворот стояла запряженная телега. Тит Горбатый давно встал и собирался ехать
на покос. У старика трещала с похмелья
голова, и он неприветливо покосился
на Ганну, которая спросила его, где старая Палагея.
— Хорошенько его, — поощрял Деян Поперешный, который жил напротив и теперь высунул
голову в окошко. — От рук ребята отбиваются, глядя
на хохлов. Ты его за волосья да по спине… вот так… Поболтай его хорошенько, дольше не рассохнется.
Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во всем, — Илюшка был старше его и везде лез в первую
голову. Из избы ребята прошли в огород, где и спрятались за худою баней, — отсюда через прясло было отлично видно, как Тит поедет
на покос.
Груздев мотнул
головой на Рачителя и поморщился.
— Забыли вы нас, Петр Елисеич, — говорила хозяйка, покачивая
головой, прикрытой большим шелковым платком с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно не бывали
на пристани! Вон дочку вырастили…
Некрасивая Дарья, видимо, разделяла это мнение и ревниво поглядела
на родительское ружье. Она была в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке,
голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами.
— Зачем девчонку-то таскаешь за собой, путаная
голова? — заворчала Таисья
на Никитича и, схватив Оленку за руку, потащила ее за собой.
— Нюрочка, иди обедать… — послышался в этот критический момент голос Таисьи
на лестнице, и
голова Васи скрылась.
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну. Мать строго
на него смотрела и качала
головой, но у мальчика было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул...
Но его кудрявая
голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами, то очутился уже
на полу.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая,
на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная
голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Мать сидит у огонька, опустила
голову на руки и горько-горько плачет.
Старуха Мавра с удивлением посмотрела
на дочь, что та ничего не знает, и только
головой указала
на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так что слышно было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
Тит замотал
головой, точно взнузданная лошадь, и пошел
на отпор...
Тит все время наблюдал Домнушку и только покачал
головой: очень уж она разъелась
на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала
на нее своими ласковыми глазами, что у Катри отлегло
на душе.
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил
на месте. — Я все знаю!.. Родной брат
на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из
головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя
на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы с
голов. Почти все рабочие ходили
на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У каждого
на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая
головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж
на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
— Собаке собачья и смерть!.. Женатый человек да
на этакое дело пошел… тьфу!.. Чужой
головы не пожалел — свою подставляй… А ты, беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
Когда ребята ушли, заболотский инок спустился, не торопясь, с полатей, остановился посредине избы, посмотрел
на Таисью и, покрутив
головой, захохотал.
Пьяный Макар встряхивал только
головой, шатался
на месте, как чумной бык, и повторял...
— Это
на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал! Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую
голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не такую страсть!
Когда пошевни подъехали к заимке, навстречу бросились две больших серых собаки, походивших
на волков.
На их отчаянный лай и рычанье в окне показалась
голова самого хозяина.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая
головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так
на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
И мысли совсем путаются в
голове, а дремота так и подмывает; взяла да легла бы прямо в снег и уснула тут
на веки вечные.
Что она могла поделать одна в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе в бороду и все поглядывал сбоку
на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался
голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст
на восемь.
На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.