Неточные совпадения
По горному уставу,
каждая шахта должна укрепляться в предупреждение несчастных случаев деревянным срубом, вроде того, какой спускают в колодцы; но зимой, когда земля мерзлая,
на промыслах почти везде допускаются круглые шахты, без крепи, — это и есть «дудки».
Кишкин смотрел
на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны были из тряпиц. У мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь глядела из
каждой прорехи. Пока Зыков был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с большим горбатым носом.
Вторая жена была взята в своей же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет
на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при
каждом удобном случае вспоминал про первую: «Это еще при Марфе Тимофеевне было», или «Покойница Марфа Тимофеевна была большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и раз отрезала мужу...
У Татьяны почти
каждый год рождался ребенок, но,
на ее счастье, дети больше умирали, и в живых оставалось всего шесть человек, причем дочь старшая, Окся, заневестилась давно.
Каждый стук
на улице заставлял ее вздрагивать.
В большой передней всех гостей встречали охотничьи собаки, и Родион Потапыч
каждый раз морщился, потому что питал какое-то органическое отвращение к псу вообще.
На его счастье, вышла смазливая горничная в кокетливом белом переднике и отогнала обнюхивавших гостя собак.
Утром
на другой день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской просил его приехать по важному делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время
на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он
каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал свое розовое лицо в зеркале.
Каждое утро у кабака Ермошки
на лавочке собиралась целая толпа рабочих. Издали эта публика казалась ворохом живых лохмотьев — настоящая приисковая рвань. А солнышко уже светило по-весеннему, и рвань ждала того рокового момента, когда «тронется вешняя вода». Только бы вода взялась, тогда всем будет работа… Это были именно чающие движения воды.
Всех больше надоедал Ермошке шваль Мыльников, который ежедневно являлся в кабак и толкался
на народе неизвестно зачем. Он имел привычку приставать к
каждому, задирал, ссорился и частенько бывал бит, но последнее мало
на него действовало.
Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся
на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками,
каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили друг за другом, как слетевшиеся
на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.
Рублиха послужила яблоком раздора между старыми штейгерами.
Каждый стоял
на своем, а особенно Родион Потапыч, вложивший в новое дело всю душу. Это был своего рода фанатизм коренного промыслового человека.
Родион Потапыч высчитывал
каждый новый вершок углубления и давно определил про себя, в какой день шахта выйдет
на роковую двадцатую сажень и пересечет жилу.
Родион Потапыч только вздыхал. Находил же время Карачунский ездить
на Дерниху чуть не
каждый день, а тут от Фотьянки рукой подать: и двух верст не будет. Одним словом, не хочет, а Оникова подослал назло. Нечего делать, пришлось мириться и с Ониковым и делать по его приказу, благо немного он смыслит в деле.
— Ужо будет летом гостей привозить
на Рублиху — только его и дела, — ворчал старик, ревновавший свою шахту к
каждому постороннему глазу. — У другого такой глаз, что его и близко-то к шахте нельзя пущать… Не больно-то любит жильное золото, когда зря лезут в шахту…
— Эх, нету у нас, Андрон Евстратыч, первое дело, лошади, — повторял
каждый день Матюшка, — а второе дело, надо нам беспременно завести бабу…
На других приисках везде свои бабы полагаются.
Здесь же все было
на виду,
каждое движение,
каждое слово,
каждая мысль.
Карачунский
каждый год собирался ему отказать, но
каждый раз отказывался от этого решения, потому что все кучера
на свете одинаковы.
Поднялись разговоры о земельном наделе, как в других местах, о притеснениях компании, которая собакой лежит
на сене, о других промыслах, где у рабочих есть и усадьбы, и выгон, и покосы, и всякое угодье, о посланных ходоках «с бумагой», о «члене», который наезжал
каждую зиму ревизовать волостное правление.
Мыльников провел почти целых три месяца в каком-то чаду, так что это вечное похмелье надоело наконец и ему самому. Главное, куда ни приди — везде
на тебя смотрят как
на свой карман. Это, в конце концов, было просто обидно. Правда, Мыльников успел поругаться по нескольку раз со своими благоприятелями, но
каждое такое недоразумение заканчивалось новой попойкой.
— Господин следователь, вам небезызвестно, что и в казенном доме, и в частном есть масса таких формальностей, какие существуют только
на бумаге, — это известно
каждому. Я сделал не хуже не лучше, чем все другие, как те же мои предшественники… Чтобы проверить весь инвентарь такого сложного дела, как громадные промысла, потребовались бы целые годы, и затем…
Это были Петр Васильич и Мыльников, шлявшиеся по промыслам
каждый по своему делу.
На крик Кишкина собрались рабочие и подняли гостей
на смех.
В первое время все были как будто ошеломлены. Что же, ежели такие порядки заведутся, так и житья
на промыслах не будет. Конечно, промысловые люди не угодники, а все-таки и по человечеству рассудить надобно. Чаще и чаще рабочие вспоминали Карачунского и почесывали в затылках. Крепкий был человек, а умел где нужно и не видеть и не слышать. В кабаках обсуждался подробно
каждый шаг Оникова,
каждое его слово, и наконец произнесен был приговор, выражавшийся одним словом...
Эти ядовитые обидные разговоры повторялись при
каждой встрече, причем ожесточение обеих сторон доходило до ругани, а раз баушка Лукерья бегала даже в волость жаловаться
на непокорного сына. Волостные старички опять призвали Петра Васильича и сделали ему внушение.
— Объедаете меня… — корила баушка
каждым куском. — Не напасешься
на вас!.. Жил бы Петрунька у дедушки: старик побогаче нас всех.
В хорошую погоду ясно можно было слышать свисток паровой машины, работавшей
на Богоданке, и Матюшка
каждый раз вздрагивал.
— И то сделает… Подсылала уж ко мне, — тихо проговорил Матюшка, оглядываясь. — А только мне она, Марья-то, совсем не надобна, окромя того, чтобы вызнать, где ключи прячет Шишка…
Каждый день, слышь,
на новом месте. Потом Марья же сказывала мне, что он теперь зачастил больше к баушке Лукерье и Наташку сватает.
Таким образом, Марья торжествовала. Она обещала привезти Наташку и привезла. Кишкин, по обыкновению, разыграл комедию: накинулся
на Марью же и долго ворчал, что у него не богадельня и что всей Марьиной родни до Москвы не перевешать. Скоро этак-то ему придется и Тараса Мыльникова кормить, и Петра Васильича.
На Наташку он не обращал теперь никакого внимания и даже как будто сердился. В этой комедии ничего не понимал один Семеныч и ужасно конфузился
каждый раз, когда жена цеплялась зуб за зуб с хозяином.
Неточные совпадения
Батюшка пришлет денежки, чем бы их попридержать — и куды!.. пошел кутить: ездит
на извозчике,
каждый день ты доставай в кеятр билет, а там через неделю, глядь — и посылает
на толкучий продавать новый фрак.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой
на догадки, и потому
каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий. Да, и тоже над
каждой кроватью надписать по-латыни или
на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
А стало бы, и очень бы стало
на прогоны; нет, вишь ты, нужно в
каждом городе показать себя!
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили
каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?