Неточные совпадения
На правой стороне из других зданий выделялся своей белой каменной массой «генеральский дом», а
на левой — вершину холмистого берега заняли только что отстроенные палаты новых богачей, во главе которых стоял золотопромышленник
старик Тарас Ермилыч Злобин.
Старик Ожигов, несмотря
на свое богатство, жил прижимисто, по-старинному.
Ворчали
на барина только древние
старики и старухи, ютившиеся по тайникам и вышкам: продымит своим табачищем барин весь дом.
— А, это ты, братец, — фамильярно ответил
старик, не поднимаясь с места и по-генеральски протягивая два пальца. — А когда я бываю не занят? Я всегда занят, братец… Дохнуть некогда, потому что я один за всех должен отвечать, а положиться ни
на кого нельзя.
— О, я справедлив! — милостиво согласился грозный
старик, взятый
на абордаж самой дешевенькой лестью. — Да ты, братец, садись… Ну, что у вас там нового? Очень уж что-то развеселились.
Развеселившийся
старик подхватил гостя под руку и повел его через парадный зал в гостиную хозяйки. Енафа Аркадьевна была уже одета и встретила их, сидя
на диване. Гостиная была отделана богато, но с мещанской пестротой, что
на барский глаз Смагина производило каждый раз неприятное впечатление. Сегодня она была одета более к лицу, чем всегда.
Заспоривших
стариков помирил какой-то ловкой шуткой Смагин. Взглянув
на него, генерал вдруг расхохотался: он вспомнил анекдот про свечку.
Когда Илюшка ушел, общее внимание опять сосредоточилось
на генерале.
Старик был в духе, и все чувствовали себя развязнее обыкновенного. Тарас Ермилыч подсел к генералу и весело спросил...
Последние слова
старик выговорил совсем красный, а затем выбежал из павильона. Генерал только хотел захохотать, но так и остался с раскрытым ртом. Наступила минута мертвой тишины. Грузная фигура Тараса Ермилыча мелькнула уже
на выходе из сада.
Сызмала служил у Тараса Ермилыча, рассчитывал, что
старик за верную службу из подручных определит куда-нибудь
на свои золотые промыслы или
на заводы смотрителем,
на хорошее жалованье, а теперь все пропало.
На готовое дело все-таки нужны были большие деньги, но
на этот раз выручил
старик Ожигов.
Старик Злобин, конечно, знал, чем занимаются
на половине сына, но приходилось молчать, потому что, ежели обидеть Ардальона Павлыча, тогда вполне зарез.
Обошел он всех тугих людей, которые тайно давали деньги под заклад и большие проценты, обошел еще более тугих заимодавцев, выдававших ссуды под двойные векселя, своих раскольничьих
стариков и старушек, скопивших
на смертный час разные крохи, — везде взял, везде просил и унижался, и все это было сейчас же проиграно.
Старик Савелий слыхал, что Мишка ссужает верных людей и что он же дал новому караванному Сосунову
на первоначальное обзаведение.
Результатом этой коротенькой домашней сцены было то, что подручный Савелий, несмотря
на ночное время, полетел к
старику Ожигову. Это была отчаянная попытка, но нужно же было хотя что-нибудь сделать…
Когда Савелий подошел к ожиговскому дому,
на дворе завизжали блоки и раздался хриплый лай двух здоровенных киргизских волкодавов. Впрочем, во втором этаже в двух самых маленьких оконцах теплился слабый свет — значит,
старик еще не спал. Савелий осторожно постучал в калитку и отошел. Когда вверху отворилась форточка, он по раскольничьему обычаю помолитвовался...
Савелью пришлось подождать довольно долго, пока свет наверху исчез и послышался стук отворявшихся дверей.
Старик с фонарем в руках шел
на двор, потому что ключа от калитки в ночное время он не доверял никому.
Щелкнул железный затвор, точно кто чавкнул железной челюстью, и калитка приотворилась вполовину, —
старик навел свет фонаря
на ночного гостя, чтобы окончательно убедиться в его подлинности.
Заложив руки за спину, Савелий несколько времени переминался с ноги
на ногу, не зная, с чего ловчее начать. Ожигов сел
на стул, уперся по-старчески руками о колени и, склонив голову немного набок, приготовился слушать. Когда Савелий начал свой рассказ,
старик сосал бескровные сухие губы и в такт рассказа покачивал головой.
Старик вскочил, посмотрел
на Савелия, как
на сумасшедшего, и громко расхохотался.
Самое главное
старик всегда приберегал к концу. Савелий знал эту повадку и не удивился, когда Мирон Никитич догнал его с фонарем уже
на лестнице.
Это случилось еще в первый раз, что
старик был болен — он никогда не хворал, как настоящий николаевский генерал, закаленный
на военной службе.
По тротуару одной из дальних линий Васильевского острова медленно шел сгорбленный, но все еще высокий
старик, тяжело опиравшийся
на камышовую палку.
Поровнявшись с Средним проспектом,
старик повернул в аллею налево и направился к знакомой зеленой скамеечке,
на которой отдыхал во время своих прогулок каждый день.
На этой скамеечке его уже поджидал другой
старик, тоже высокий и рослый, с окладистой седой бородой и широким, умным русским лицом.
— Вашему превосходительству… — проговорил сидевший
на скамейке
старик, снимая заношенный бархатный картуз.
Когда
старики вошли в квартиру, там оказался уже гость, сидевший у стола. Он так глубоко задумался, что не слыхал ничего. Это был сгорбленный, худой, изможденный
старик с маленькой головкой. Ветхая шинелишка облекала его какими-то мертвыми складками, как садится платье
на покойника. Ручкин взял его за руку и увел в полутемную соседнюю каморку, где у него стояли заветные сундуки.
Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев
на старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул. Поборов тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и, продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая отцу снизу в лицо, продолжала с деланым оживлением: