Неточные совпадения
Дни и
ночи он расхаживал то по своей комнате, то по коридору или по двору, то по архиерейскому саду или по загородному выгону, и все распевал на разные тоны: «уязвлен, уязвлен, уязвлен», и
в таких беспрестанных упражнениях дождался наконец, что настал и самый день его славы, когда он должен был пропеть свое «уязвлен» пред всем собором.
Окна эти обрамливались еще резными, ярко же раскрашенными наличниками и зелеными ставнями, которые никогда не закрывались, потому что зимой крепкий домик не боялся холода, а отец протопоп любил свет, любил звезду, заглядывавшую
ночью с неба
в его комнату, любил лунный луч, полосой глазета ложившийся на его разделанный под паркет пол.
Они идут спешно:
ночь в тихом городке рано собирает всех
в гнезда свои и на пепелища свои.
Попадья моя не унялась сегодня проказничать, хотя теперь уже двенадцатый час
ночи, и хотя она за обычай всегда
в это время спит, и хотя я это и люблю, чтоб она к полуночи всегда спала, ибо ей то здорово, а я люблю слегка освежать себя
в ночной тишине каким удобно чтением, а иною порой пишу свои нотатки, и нередко, пописав несколько, подхожу к ней спящей и спящую ее целую, и если чем огорчен, то
в сем отрадном поцелуе почерпаю снова бодрость и силу и тогда засыпаю покойно.
Запирая на
ночь дверь переднего покоя, Аксинья усмотрела на платейной вешалке нечто висящее, как бы не нам принадлежащее, и когда мы с Наташей на сие были сею служанкой позваны, то нашли: во-первых, темно-коричневый французского гроденаплю подрясник; во-вторых, богатый гарусный пояс с пунцовыми лентами для завязок, а в-третьих, драгоценнейшего зеленого неразрезного бархату рясу; в-четвертых же,
в длинном куске коленкора полное иерейское облачение.
17-го марта. Богоявленский протопоп, идучи
ночью со Святыми Дарами от больного, взят обходными солдатами
в часть, якобы был
в нетрезвом виде. Владыка на другой день
в мантии его посетили. О, ляше правителю, будете вы теперь сию проделку свою помнить!
Сергей-дьячок донес мне об этом, и я заблаговременно взял Ахиллу к себе и сдал его на день под надзор Натальи Николаевны, с которою мой дьякон и провел время, сбивая ей
в карафине сливочное масло, а
ночью я положил его у себя на полу и, дабы он не ушел, запер до утра всю его обувь и платье.
Пизонский, дергая своим кривым носом, рассказывал, что, как вчера смерклось, где-то ниже моста
в лозах села пара лебедей и
ночью под дождичек все гоготали.
— То-то и есть: я даже впал
в сомнение, не схоронил ли я их
ночью да не заспал ли, но на купанье меня лекарь рассердил, и потом я прямо с купанья бросился к Варнаве, окошки закрыты болтами, а я заглянул
в щелочку и вижу, что этот обваренный опять весь целиком на крючочке висит! Где отец протопоп? Я все хочу ему рассказать.
Злой-презлой я шел
в училище, с самою твердою решимостью взять нынче
ночью заступ, разрыть им одну из этих могил на погосте и достать себе новые кости, чтобы меня не переспорили, и я бы это непременно и сделал.
Туберозов, отслужив обедню и возвратившись домой, пил чай, сидя на том самом диване, на котором спал
ночью, и за тем же самым столом, за которым писал свои «нотатки». Мать протопопица только прислуживала мужу: она подала ему стакан чаю и небольшую серебряную тарелочку, на которую протопоп Савелий осторожно поставил принесенную им
в кармане просфору.
— Отец Савелий, вообразите-с: прохожу улицей и вдруг слышу говор. Мещане говорят о дожде, что дождь ныне
ночью был послан после молебствия, а сей (Ахилла уставил указательный палец левой руки
в самый нос моргавшего Данилки), а сей это опровергал.
— Как за что? за прежние тайные удовольствия
в тиши
ночей во святой Москве,
в греховном Петербурге; за беседы, за планы, за списки, за все, за все забавы, которых след я сохранил и
в кармане и
в памяти, и могу вам всю вашу карьеру испортить.
Ночь, последовавшая за этим вечером
в доме Савелия, напоминала ту, когда мы видели старика за его журналом: он так же был один
в своем зальце, так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не было его книги. На столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам перегнутый листок, и на этом листке он как бисером часто и четко нанизывал следующие отрывочные заметки...
Они обнялись и поцеловались, и Наталья Николаевна пошла досиживать
ночь в свою спаленку, а Ахилла, поставив под сарай своих коней, разостлал на крыльце войлок, лег навзничь и уставился
в звездное небо.
Целую
ночь он не спал, все думал думу: как бы теперь, однако, помочь своему министру юстиции? Это совсем не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать. Как же это: одним умом, без силы? Если бы хоть при этом… как
в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или… невидимку бы шапку! Вот тогда бы он знал, что сделать очень умное, а то… Дьякон решительно не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.
«Раз (объяснял он), было это с певчими, ходил я
в штатском уборе на самый верх на оперу „Жизнь за царя“, и от прекрасного пения голосов после целую
ночь в восторге плакал; а другой раз, опять тоже переряженный по-цивильному, ходил глядеть, как самого царя Ахиллу представляли.
Потом усопшего протопопа положили
в гроб, и все разошлись, кроме Ахиллы; он оставался здесь один всю
ночь с мертвым своим другом, и тут произошло нечто, чего Ахилла не заметил, но что заметили за него другие.
И
в этих размышлениях дьякон не заметил, как прошла
ночь и на небе блеснула бледною янтарного чертой заря, последняя заря, осеняющая на земле разрушающийся остаток того, что было слышащим землю свою и разумевающим ее попом Савелием.
Чтоб избежать критиканов, Ахилла решил довершить пышное сооружение как можно секретнее и, прибыв
в Старгород
ночью, появился только одному Захарии и ему рассказал все трудности, преодоленные им при исполнении пирамиды.
— Вот именно чувствительность! Все меня, знаешь, давит, и
в груди как кол, и я
ночью сажусь и долговременно не знаю о чем сокрушаюсь и плачу.
В дело вмешался протоиерей Грацианский: он обратился к народу с речью о суеверии,
в которой уверял, что таких чертей, которые снимают платки и шинели, вовсе нет и что бродящий
ночами по городу черт есть, всеконечно, не черт, а какой-нибудь ленивый бездельник, находящий, что таким образом, пугая людей
в костюме черта, ему удобнее грабить.
В следующую за сим
ночь,
в одиннадцатом часу, дьякон, не говоря никому ни слова, тихо вышел из дому и побрел на кладбище. Он имел
в руке длинный шест и крепкую пеньковую петлю.