Неточные совпадения
— Хотя это точно, — говорил Борис, — что мы
с вашим братцем всегда останавливаемся у Петра Ивановича, и он обижать нас по-настоящему не должен, ну а все же правило
того требует,
чтобы спросить.
— А кто это сказал —
тот дурак, — заметил возмужалым голосом некто Калатузов, молодой юноша лет восемнадцати, которого нежные родители бог весть для чего продержали до этого возраста дома и потом привезли для
того,
чтобы посадить рядом
с нами во второй класс.
— Сегодня вечером, — начал внушать Калатузов, — за ужином пусть каждый оставит мне свой хлеб
с маслом, а через полчаса я вам открою физическую возможность добиться
того,
чтобы нас не только отпустили завтра, но даже по шеям выгнали.
Рискованное предприятие, которое должно было спасти нас и выпустить двумя днями раньше из заведения, по плану Калатузова заключалось в
том,
чтобы ночью из всех подсвечников, которые будут вынесены в переднюю, накрасть огарков и побросать их в печки: сделается-де угар, и нас отпустят
с утра.
— Это не может быть, — сказал директор, —
чтобы вы все были так безнравственны, низки,
чтобы желать подвергнуть себя такому грубому наказанию. Я уверен, что между вами есть благородные, возвышенные характеры, и начальство вполне полагается на их благородство: я отношусь теперь
с моим вопросом именно только к таким, и кто истинно благороден, кто мне объяснит эту историю,
тот поедет домой сейчас же, сию же минуту!
Я бросился к нему, поднял его, и мы поцеловались и расстались,
с тем,
чтобы уже никогда больше на этом свете не видаться.
— Конечно, — убеждал меня Постельников, — ты не подумай, Филимоша, что я
с тем только о тебе и хлопотал,
чтобы ты эти бумажонки отвез; нет, на это у нас теперь сколько угодно есть охотников, но ты знаешь мои правила: я дал
тем нашим лондонцам-то слово
с каждым знакомым, кто едет за границу, что-нибудь туда посылать, и потому не нарушаю этого порядка и
с тобой; свези и ты им кой-что.
Ходил в театр: давали пьесу, в которой показано народное недоверие к
тому, что новая правда воцаряется. Одно действующее лицо говорит, что пока в лежащих над Невою каменных «свинтусах» (сфинксах) живое сердце не встрепенется, до
тех пор все будет только для одного вида. Автора жесточайше изругали за эту пьесу. Спрашивал сведущих людей: за что же он изруган? За
то,
чтобы правды не говорил, отвечают… Какая дивная литература
с ложью в идеале!
— К криминациям они имеют ужасное пристрастие: всё кляузничают ужасно. Впали в некую дружбу
с нашим дьяконом Викторычем, а
тот давно прокриминациями обязан, и намереваются вдвоем,
чтобы как-нибудь меня со второго штата в заштат свести и вдвоем остаться по новому правилу.
Думал, думал и, видя, что ничего не выдумаю, решил себе съездить в свой уездный город и повидаться
с тем материалистом-врачом Отрожденским, о котором мне говорил и
с которым даже советовал повидаться становой Васильев. Сказано — сделано: приезжаю в городишко, остановился на постоялом дворе и,
чтобы иметь предлог познакомиться
с доктором не совсем официальным путем, посылаю просить его к себе как больной врача.
— Я вам мое мнение сказал, — отвечал лекарь. — Я себе давно решил, что все хлопоты об устройстве врачебной части в селениях ни к чему не поведут, кроме обременения крестьян, и давно перестал об этом думать, а думаю о лечении народа от глупости, об устройстве хорошей, настоящей школы, сообразной вкусам народа и настоящей потребности,
то есть
чтобы все эти гуманные принципы педагогии прочь, а завести школы, соответственные нравам народа, спартанские,
с бойлом.
Я хотел там хорошенько обстановиться и приехать сюда
с своими готовыми людьми, но, понимаете, этого уже нельзя, этого уже невозможно было сделать, потому что все на себя печати поналожили:
тот абсолютист,
тот конституционалист, этот радикал… и каждый хочет,
чтобы я держал его сторону…
— А это какие-то старые, еще до моих времен попались. Я их по наследству получил. При мне шаталась какая-то горстка, человек в шестьдесят; солдатики человек сорок из них закололи, а человек двадцать взяли. Я приказал тройку повесить, а человек пятнадцать назад выпустить,
чтобы рассказывали, какой
с ними у меня суд;
с тех пор в моем районе все и стихло.
А спросите-ка… теперь вот все газетчики взялись за
то, что в Польше одна неуклонная система должна заключаться в
том,
чтобы не давать полякам забываться; а я-с еще раньше, когда еще слуха о последней рухавке не было, говорил: закажите вы в Англии или в Америке гуттаперчевого человека, одевайте его
то паном,
то ксендзом,
то жидом, и возите его года в два раз по городам и вешайте.
Если что-нибудь будет нужно… пожалуйста: я всегда готов к вашим услугам… что вы смотрите на моего товарища? — не беспокойтесь, он немец и ничего не понимает ни по-французски, ни по-русски: я его беру
с собою для
того только,
чтобы не быть одному, потому что, знаете, про наших немножко нехорошая слава прошла из-за одного человека, но, впрочем, и у них тоже, у господ немцев-то, этот Пихлер…
Неточные совпадения
Хлестаков. Сделайте милость, садитесь. Я теперь вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие, а
то, признаюсь, я уж думал, что вы пришли
с тем,
чтобы меня… (Добчинскому.)Садитесь.
Артемий Филиппович. Не смея беспокоить своим присутствием, отнимать времени, определенного на священные обязанности… (Раскланивается
с тем,
чтобы уйти.)
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и
то смотрит,
чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог
с ним! я человек простой».
Городничий. Я пригласил вас, господа,
с тем,
чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор.
Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент,
с тем только,
чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать.