Неточные совпадения
Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него сошел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: «Стой, собачье мясо, песья снедь!»
да как дерну его книзу — он на колени передо мною и пал, и с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и садиться давался и ездил, но только скоро издох.
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: «
Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что…» —
да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял
да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился под стол,
да потом как шаркнет к двери,
да и был таков, и негде его стало и искать.
Должность нелегкая; за дорогу, бывало, несколько раз такие перемены происходят, то слабеешь, то исправишься, а дома от седла совсем уже как неживого отрешат, положат и станут давать хрен нюхать;
ну а потом привык, и все это нипочем сделалось; еще, бывало, едешь,
да все норовишь какого-нибудь встречного мужика кнутом по рубахе вытянуть.
Его лошади как подхватят с возом под гору, а он сразу как взметнется, старенький этакой, вот в таком, как я ноне, в послушничьем колпачке, и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы,
да весь перепуганный, и слезы текут, и
ну виться на сене, словно пескарь на сковороде,
да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край,
да кувырк с воза под колесо и в пыли-то и пополз… в вожжи ногами замотался…
«
Ну, мало чего нет, — отвечаю. — Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно.
Да и чем, — говорю, — тебе теперь худо? Умер ты, и все кончено».
—
Да и где же, — говорит, — тебе это знать. Туда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо не долетели — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз, как на салазках, и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим — ты дышишь, только воздухом дух оморило.
Ну, а теперь, — говорит, — если можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
«
Ну, — думаю, — нет, зачем же, мол, это так делать?» —
да вдогонку за нею и швырнул сапогом, но только не попал, — так она моего голубенка унесла и, верно, где-нибудь съела.
«
Ну как же, — думаю себе, — так я тебе к стану их держать? Пускай любятся!» —
да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю...
А хан Джангар видит, что на всех от нее зорость пришла и господа на нее как оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на нее, на лебедушку,
да и
ну ее гонить, — сидит, знаете, по-своему, по-татарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется
да на нее гикнет, так она так вместе с песком в один вихорь и воскурится.
Ну, я себе думаю: «Ладно, братцы, судите ветра в поле»; а как, по-моему, полиция, нет ее ничего вреднее, то я сейчас шмыг за одного татарина,
да за другого. Шепчу им...
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить,
да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»;
ну и испортили мне таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то подступало.
Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
— А разно… Как ей, бывало, вздумается; на колени, бывало, вскочит; либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет
да закинет куда попало, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет, заливается,
да, как русалка, бегать почнет,
ну а мне ее на карачках не догнать — шлепнешься,
да и сам рассмеешься.
«Это, мол, верно: они без денег ничего не могут».
Ну, а Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял меня,
да и гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
«
Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные,
да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
—
Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало, когда один сидишь, а который-нибудь подбежит,
ну ничего, по головке его рукой поведешь, погладишь и скажешь ему: «Ступай к матери», но только это редко доводилось, потому мне не до них было.
Я было попервоначалу и сам испугался, но потом как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение пришел и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зубами,
да и
ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить.
Да еще трубку с вертуном выпустил…
Ну, тут уже они, увидав, как вертун с огнем ходит, все как умерли… Огонь погас, а они всё лежат, и только нет-нет один голову поднимет,
да и опять сейчас мордою вниз, а сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю...
«Ага, — думаю, — вон оно как я их пугнул», —
да говорю: «
Ну уж нет, братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что не прощу!»
Да сам опять зубами скрип
да еще трубку распечатал.
«
Ну уж это, — отвечаю, — покорно вас благодарю, нет уже, играйте,
да не отыгрывайтесь».
Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь: «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны и все не найду края, и, наконец, думаю:
ну, если слезть нельзя, так я же спрыгну, и размахнулся
да как сигану как можно дальше, и чувствую, что меня будто что по морде ударило и вокруг меня что-то звенит и сыпется, и сзади тоже звенит и опять сыпется, и голос князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут»,
да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной», —
да и
ну рыдать.
—
Ну что там дело!.. дело не медведь, в лес не убежит, а ты прежде подойди-ка сюда ко мне: сядем рядом,
да поговорим ладом, по-старому, по-бывалому.
Та опять не отвечает, а князь и
ну расписывать, — что: «Я, говорит, суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее, то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и выброшу, и начну яркие сукна делать
да азиатам в Нижний продавать. Из самой гадости, говорит, вытку,
да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику нужно». Евгенья Семеновна говорит...
— А
ну, если ты, — говорит, — все понимаешь, так дай бог твоими устами
да нам мед пить.
— Ах
да, — говорит, — ты про это…
Ну, спасибо тебе, спасибо, прекрасно… Так завтра, стало быть, можно прислать тебе подписать закладную?
—
Ну, так послушай же, — говорит, — теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих, — говорит, — больше сил нет так жить
да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку… Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня раз ножом против сердца.
«Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови, господи, час мой!» — и вышел, разделся, «Отчу» прочитал, на все стороны начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: «
Ну, Груша, сестра моя названая, прими за себя кровь мою!» —
да с тем взял в рот тонкую бечеву, на которой другим концом был канат привязан,
да, разбежавшись с берегу, и юркнул в воду.
«
Ну что, мол, я тебе сделаю: молиться мне за тебя нельзя, потому что ты жид,
да хоть бы и не жид, так я благодати не имею за самоубийц молить, а пошел ты от меня прочь в лес или в пустыню».
Ну, нечего делать, видно, надо против тебя хорошее средство изобретать: взял и на другой день на двери чистым углем большой крест написал, и как пришла ночь, я и лег спокойно, думаю себе: уж теперь не придет,
да только что с этим заснул, а он и вот он, опять стоит и опять вздыхает!
Ну, тут я рассердился
да взял и все остальные свечи рукой посбивал.