Неточные совпадения
Владыко
как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком и расспрашивают:
как и за
кого он молится?
И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: «Виноват, — говорит, — в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…» Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред ним в видении,
как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: «Ступай, — изволили сказать, — и к тому не согрешай, а за
кого молился — молись», — и опять его на место отправили.
Что я вам приказываю — вы то сейчас исполнять должны!» А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали):
как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах,
как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: «Снимай!» Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да
как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами,
кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.
Я обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул «дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о», и с версту все это звучал, и до того разгорелся, что
как стали мы нагонять парный воз, на
кого я кричал-то, я и стал в стременах подниматься и вижу, что человек лежит на сене на возу, и
как его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает.
Ух,
как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми,
кто ты такой, что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль
как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а только земли за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал,
как сего конька и ценить, на
какие сокровища и
кому его обречь,
какому королевичу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
—
Как бы вам это сказать… Да ведь в этом
какая же хитрость? Чем
кто заболит — я сабуру дам или калганного корня, и пройдет, а сабуру у них много было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они до меня не знали, к чему его определить.
— Это у них самое обыкновенное средство: если они
кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того
как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
— Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся:
кто кого по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал… «Эх, говорит, Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься сел, я, говорит, было хотел смеяться,
как сам князь рубаха долой будет снимать».
— Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак
кого волосом подщетинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный человек еще лучше обыкновенного сидит, потому что он, раскорякой ходючи, всегда ноги колесом привыкает держать и коня,
как обручем, ими обтянет так, что ни за что его долой и не сбить.
«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их крестить и причащать было
кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще и обманывать мужиков станут,
как вырастут». Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
Кто их знает,
какие они и откуда и
какого рода и звания.
«Эге, — думаю себе, — да это, должно, не бог, а просто фейверок,
как у нас в публичном саду пускали», — да опять
как из другой трубки бабахну, а гляжу, татары, кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат
кто где упал, да только ногами дрыгают…
— А то
как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить некого, а встретишь, так не обрадуешься,
кого обретешь. Мне на четвертый день чувашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: «Садись верхом».
Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал: откуда я и где и
как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять на святой Руси, но только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все,
кто слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ, говорит мне...
Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к коню я,
как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому,
кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.
Если
кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с звездочкой, — барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится,
как будто бородочка.
Я же был,
как докладывал вам, природный конэсер и этот долг природы исполнял совестно: ни за что я того,
кому служу, обмануть не мог.
— М… н… н… это не равно-с,
какой выход задастся: иногда пьешь, пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам
кого побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал правило и,
как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и говорю...
— Вы еще знаете ли,
кто я такой? Ведь я вам вовсе не ровня, у меня свои крепостные люди были, и я очень много таких молодцов,
как вы, на конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так на это была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а потому меня никто тронуть не смеет.
— Подойди-ка, — говорю, — еще поближе. — И
как он подошел, я его взял за плечи, и начинаю рассматривать, и никак не могу узнать,
кто он такой?
как только его коснулся, вдруг ни с того ни с сего всю память отшибло. Слышу только, что он что-то по-французски лопочет: «ди-ка-ти-ли-ка-ти-пе», а я в том ничего не понимаю.
— Ну, теперь, мол, верно, что ты не вор, — а
кто он такой — опять позабыл, но только уже не помню,
как про то и спросить, а занят тем, что чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно
как стекла.
— Он, — говорит, — платьев мне, по своему вкусу, таких нашил,
каких тягостной не требуется: узких да с талиями; я их надену, выстроюсь, а он сердится, говорит: «Скинь; не идет тебе»; не надену их, в роспашне покажусь, еще того вдвое обидится, говорит; «На
кого похожа ты?» Я все поняла, что уже не воротить мне его, что я ему опротивела…
«Помилуй бог, — говорит, —
как вода тепла: все равно что твое парное молочко в доеночке.
Кто, благодетели, охотники на ту сторону переплыть и канат перетащить, чтобы мост навесть?»
«Слушайте, мои благодетели. Нет ли из вас
кого такого, который на душе смертный грех за собой знает? Помилуй бог,
как бы ему хорошо теперь своей кровью беззаконие смыть?»
— Тот покровитель, к которому я насчет карьеры был прислан, в адресный стол справщиком определил, а там у всякого справщика своя буква есть, по
какой кто справке заведует.