Неточные совпадения
Когда ему было тридцать
лет, он участвовал с Егором Бахаревым в похищении у
одного соседнего помещика дочери Ольги Сергеевны, с которою потом его барин сочетался браком в своей полковой церкви, и навсегда забыл услугу, оказанную ему при этом случае Никитушкою.
Целый век он изжил таскаючись и только
лет с восемь приютился оседло, примостив себе кроватку в
одном порожнем стойле господской конюшни.
Тут он спал
лето и зиму с старой собакой, Розкой, которую щенком украл шутки ради у
одного венгерского пана в 1849
году.
Отец кандидата, прикосновенный каким-то боком к польскому восстанию 1831
года, был сослан с женою и малолетним Юстином в
один из великороссийских губернских городов.
Два
года промелькнули для Помады, как
один день счастливый.
Право, я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый
год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни
одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
Я уж его пять
лет сряду стараюсь испортить, да ни на
один шаг в этом не подвинулся.
В восемь часов утра начинался день в этом доме;
летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под
одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
— Да, до
лета, пока наши в городе, буду жить
одна.
Я сумасшедшую три
года навещал, когда она в темной комнате безвыходно сидела; я ополоумевшую мать учил выговорить хоть
одно слово, кроме «дочь моя!» да «дочь моя!» Я всю эту драму просмотрел, — так уж это вышло тогда.
Многосторонние удобства Лизиной комнаты не совсем выручали
один ее весьма неприятный недостаток.
Летом в ней с девяти или даже с восьми часов до четырех было до такой степени жарко, что жара этого решительно невозможно было выносить.
В
одну темную и чрезвычайно бурную ночь 1800
года через озеро Четырех Кантонов переплыла небольшая черная лодка.
В то время иностранцам было много хода в России, и Ульрих Райнер не остался долго без места и без дела. Тотчас же после приезда в Москву он поступил гувернером в
один пансион, а оттуда через два
года уехал в Калужскую губернию наставником к детям богатого князя Тотемского.
Ребенок, пососав несколько дней материнское молоко, отравленное материнским горем, зачах, покорчился и умер. Мария Райнер целые
годы неутешно горевала о своем некрещеном ребенке и оставалась бездетною. Только весною 1840
года она сказала мужу: «Бог услышал мою молитву: я не
одна».
Этот план очень огорчал Марью Михайловну Райнер и, несмотря на то, что крутой Ульрих, видя страдания жены,
год от
году откладывал свое переселение, но тем не менее все это терзало Марью Михайловну. Она была далеко не прочь съездить в Швейцарию и познакомиться с родными мужа, но совсем туда переселиться, с тем чтобы уже никогда более не видать России, она ни за что не хотела.
Одна мысль об этом повергала ее в отчаяние. Марья Михайловна любила родину так горячо и просто.
Это было вскоре после сорок осьмого
года, по случаю приезда к Райнеру
одного русского, с которым бедная женщина ожила, припоминая то белокаменную Москву, то калужские леса, живописные чащобы и волнообразные нивы с ленивой Окой.
Один высокий, стройный брюнет,
лет двадцати пяти; другой маленький блондинчик, щупленький и как бы сжатый в комочек.
Пархоменко был черномазенький хлопчик,
лет весьма молодых, с широкими скулами, непропорционально узким лбом и еще более непропорционально узким подбородком, на котором, по вычислению приятелей, с
одной стороны росло семнадцать коротеньких волосинок, а с другой — двадцать четыре.
Счастливое
лето шло в Гапсале быстро; в вокзале показался статный итальянский граф, засматривающийся на жгучую красоту гречанки; толстоносый Иоська становился ей все противнее и противнее, и в
одно прекрасное утро гречанка исчезла вместе с значительным еще остатком украденной в откупе кассы, а с этого же дня никто более не встречал в Гапсале и итальянского графа — поехали в тот край, где апельсины зреют и яворы шумят.
— Да как же не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу, как не верить? Жена не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я бываю в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы не знаете ли, где хорошей оспы на
лето достать? Не понимаю, что это значит! В прошлом
году пятьдесят стеклышек взял, как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это не безделица, а царапал, царапал все
лето, ни у
одного ребенка не принялась.
«Где же ум был? — спрашивал он себя, шагая по комнате. — Бросил
одну прорву, попал в другую, и все это даже не жалко, а только смешно и для моих
лет непростительно глупо. Вон диссертация валяется… а дома Варинька…»
Лиза случайно встретилась с
одним своим старым институтским другом, Полинькой Режневой, которая двумя
годами ранее Лизы окончила курс и уже успела выйти замуж за некоего отставного корнета Калистратова.
Прошло два
года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы
одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
— А вы отшельницей живете, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!.. Целые
годы в
одном городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые люди?
Ступина принесла и бросила какие-то два письма, Каверина кинула в огонь свой давний дневник, Прорвич — составленный им
лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках.
Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву целые кипы и с торжеством говорила...
— И куда это Лиза девает свои деньги? Ведь ей дают каждый
год девятьсот рублей: это не шутка для
одной женщины.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать
лет живу на службе; ни
один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, —
один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три
года, так считаю я, // Неделя за неделею, //
Одним порядком шли, // Что
год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!
Стародум(к Правдину). Чтоб оградить ее жизнь от недостатку в нужном, решился я удалиться на несколько
лет в ту землю, где достают деньги, не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечества; где требуют денег от самой земли, которая поправосуднее людей, лицеприятия не знает, а платит
одни труды верно и щедро.
Кутейкин. Так у нас
одна кручина. Четвертый
год мучу свой живот. По сесть час, кроме задов, новой строки не разберет; да и зады мямлит, прости Господи, без складу по складам, без толку по толкам.