Мне показалось, что профессор слегка шутил не над одним Пенькновским, но и над словами матери, которая тоже сделалась с ним на несколько минут суше, чем обыкновенно, и сказала, что, обращая все в шутку, можно довести до того, будто польская республика была не что иное, как котлета с горошком, которую скушали, и ее
как не бывало.
— Нет, доказать, что ее
как не бывало, невозможно, — отвечал профессор, — потому что кто ее скушал, те от этого располнели; но можно доказать, что пустые люди, принимаясь за хорошую идею, всегда ее роняют и портят.
Неточные совпадения
Пенькновскому необыкновенно нравилось, что он играет такую заметную роль, и он по приглашению Кириллы начал с ним заходить во всякую корчму. И что же выходило? Действительно, чуть,
бывало, Пенькновский взойдет и сядет, а Кирилл шепнет одно слово шинкарю или шинкарке,
как те тотчас подают им обоим наливки, сколько они хотят, а также давали и закусок и ни за что
не требовали ни гроша, а только, выпроваживая их, — тихонько вслед им плевали.
— Известно,
какая бывает республика! всем вместе будет править и король и публика, — отвечал весело Пенькновский, и так
как в это время мы
не только дошли до нашей квартиры, но вступили в самые сени, то он снова потребовал мою руку и, прощаясь, сказал...
С тех пор Пенькновский
бывал у нас нередко; но я, при своих постоянных увлечениях то романами, то ученостию, решительно
не могу дать отчета,
как он появился в нашем доме, несмотря на то, что оставался при убеждении, будто он предлагал поцелуй maman.
Опять я испугалася, // Макара Федосеича // Я не узнала: выбрился, // Надел ливрею шитую, // Взял в руки булаву, //
Как не бывало лысины. // Смеется: — Что ты вздрогнула? — // «Устала я, родной!»
Когда потом поместились они все в маленькой, уютной комнатке, озаренной свечками, насупротив балконной стеклянной двери наместо окна, Чичикову сделалось так приютно,
как не бывало давно.
Пастух под тенью спал, надеяся на псов, // Приметя то, змея из-под кустов // Ползёт к нему, вон высунувши жало; // И Пастуха на свете бы не стало: // Но сжаляся над ним, Комар, что было сил, // Сонливца укусил. // Проснувшися, Пастух змею убил; // Но прежде Комара спросонья так хватил, // Что бедного его
как не бывало.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его
бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей,
не виноват ни душою, ни телом.
Не извольте гневаться! Извольте поступать так,
как вашей милости угодно! У меня, право, в голове теперь… я и сам
не знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался,
каким еще никогда
не бывал.
Осип, слуга, таков,
как обыкновенно
бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
— А счастье наше — в хлебушке: // Я дома в Белоруссии // С мякиною, с кострикою // Ячменный хлеб жевал; //
Бывало, вопишь голосом, //
Как роженица корчишься, //
Как схватит животы. // А ныне, милость Божия! — // Досыта у Губонина // Дают ржаного хлебушка, // Жую —
не нажуюсь! —
Стародум. Любезная Софья! Я узнал в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось быть часто раздраженным, ино-гда быть собой довольным. Ничто так
не терзало мое сердце,
как невинность в сетях коварства. Никогда
не бывал я так собой доволен,
как если случалось из рук вырвать добычь от порока.