И вдруг: все это — только «сон». Солнце — розовое и веселое, и стена — такая радость погладить рукой
холодную стену — и подушка — без конца упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке…
Ночь… Тошно! Сквозь тусклые стёкла окна // Мне в комнату луч свой бросает луна, // И он, улыбаясь приятельски мне, // Рисует какой-то узор голубой // На каменной, мокрой,
холодной стене, // На клочьях оборванных, грязных обой. // Сижу я, смотрю и молчу, всё молчу… // И спать я совсем, не хочу…
Он почувствовал, что силы его, вследствие бессонной ночи и вынесенных потрясений, слабеют. Обогнув погребицу, он лег под ее
холодную стену на густую траву и мгновенно заснул, как убитый. Дарья Николавена, оставшись в беседке, несколько времени смотрела на лежавшего мужа.
Я еще писал товарищам о том, как я изумительно устроился, а мне уже было невесело, просто невесело; и причину состояния этого я долго не мог найти, так как по виду все было прекрасно, красиво, весело, и нигде так много не смеялись, как у Нордена. Только шаг за шагом проникая в тайники этого странного дома и этой странной семьи, — вернее, лишь касаясь прикосновением внешним их
холодных стен, я начал догадываться об источниках тяжелой грусти, томительной тоски, лежавшей над людьми и местом.
Неточные совпадения
Дул ветер, окутывая вокзал
холодным дымом, трепал афиши на
стене, раскачивал опаловые, жужжащие пузыри электрических фонарей на путях. Над нелюбимым городом колебалось мутно-желтое зарево, в сыром воздухе плавал угрюмый шум, его разрывали тревожные свистки маневрирующих паровозов. Спускаясь по скользким ступеням, Самгин поскользнулся, схватил чье-то плечо; резким движением стряхнув его руку, человек круто обернулся и вполголоса, с удивлением сказал:
На другой день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине города. Сеялся
холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма — угрюмый квадрат высоких толстых
стен из кирпича, внутри
стен врос в землю давно не беленный корпус, весь в пятнах, точно пролежни, по углам корпуса — четыре башни, в средине его на крыше торчит крест тюремной церкви.
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того, у
стен стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых.
Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро на столе, а лица людей казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея во фраках и горбоносая, похожая на цыганку горничная. Елена Прозорова, стоя на стуле, весело командовала:
Ему показалось, что он принял твердое решение, и это несколько успокоило его. Встал, выпил еще стакан
холодной, шипучей воды. Закурил другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по маленькой площади, ограниченной
стенами домов, освещенной неяркими пятнами желтых огней, скользили, точно в жидком жире, мелкие темные люди.
Клим, слушая ее, думал о том, что провинция торжественнее и радостней, чем этот
холодный город, дважды аккуратно и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом, и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень. И ожившими камнями двигались по проспекту люди, катились кареты, запряженные машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных
стен пел не так благозвучно, как в деревянной провинции.