Неточные совпадения
— Воля ваша,
господин цейгмейстер,
мои лошади не горшки, а я не горшечник, чтобы их жарить в этом пекле. Госпожа баронесса настрого приказала поберечь их, во-первых, потому, что она любит всех животных, от лошади до кошечки, от попугая до чижичка, как вы изволите знать; во-вторых… эка бестия овод сел на самый крестец Арлекина!.. эти зверьки привезены с острова Эзеля на большом судне, как бишь его звали?
— Назло
господину цейгмейстеру, чтобы он вперед не пугал тебя, Кете, и не говорил двусмысленностей, предсказываю, что в случае похищения нас ни жарить, ни печь не станут, меня — в уважение
моего сана,
моих трудов, тебя — в уважение твоего хорошего личика, которое и на Руси проглянуло бы, как солнышко.
— О! кабы так, не помешкав приступил бы я к тебе с просьбою помочь
моему детищу, которое, после смерти матери своей и в разлуке с родиной, заменяло мне их. Я знаю, как ты доточен на эти дела. Давно ли ты избавил меня от смерти? Порезав себе косою ногу, я обливался кровью; сам
господин Блументрост не мог остановить ее: тебя подвели ко мне; ты обмакнул безымянный палец правой руки в кровь
мою, текущую ручьем, написал ею на лбу
моем какие-то слова…
Господин мой трудится для блага своей родины, я — для него...
— Благодарю вас,
господин офицер, за себя и
моего товарища! — отвечал младший путник. — Мы поднялись недавно и хотели только пробраться через рощу, чтобы на конце ее присесть. С удовольствием принимаем радушное предложение ваше и прекрасной госпожи, которой, как я заметил, вы посланник. Товарищ! — продолжал он с нежною заботливостью, обратившись к слепцу. — Мы пойдем теперь без дороги; берегись оступиться.
— Вот какими бреднями опутал голову
моей сестрицы велемудрый
господин пастор! — воскликнул цейгмейстер, пожимая плечами. — Безмолвствую перед ней… но ты, швед? — продолжал он, обратившись к младшему страннику с видом упрека.
— Не принимайте слов
моих в худом смысле,
господин офицер. Верьте, что никто более меня не желает долгоденственной славы
моему отечеству. Я хотел сказать, что два великие народа…
Слепец, вторя ему на скрипке, дрожащим тенором с особенным чувством запел под музыку своего товарища псалом: «
Господь пастырь
мой, я не буду в скудости».
— Беда еще не велика! — сказал Вульф, подавая руку пастору в знак примирения. — Но ваш гнев почитаю истинным для себя несчастьем, тем большим, что я его заслуживаю. Мне представилась только важность бумаги, положенной мною во вьюк, — примолвил он вполголоса, отведя Глика в сторону. — Если б вы знали, какие последствия может навлечь за собою открытие тайны, в ней похороненной! Честь
моя, обеспечение Мариенбурга, слава шведского имени заключаются в ней. После этого судите,
мой добрый
господин пастор…
— Видно, я объезжал своего коня, а вы своего,
господин оберст-вахтмейстер! Иной подумает, что я к вашей милости, а вы к
моей. (Тут конюх тяжело вздохнул.) Куда ж прикажете мне за вами следовать? Между бездельем я хотел сказать вам и дело.
—
Мои сказки, не так, как у иных, длятся тысячу и одну ночь, — того и смотри, как сон в руку. Нет, я скорей отгадчик. Давно известно, что мельник и коновал ученики нечистого. Вот, например, с позволения вашего молвить,
господин оберст-вахтмейстер, я знаю, зачем вы идете по этой дороге со мною.
— Когда я спросил его, каково нашей молодой госпоже, он шепнул мне: «Бог милостив!» Это слово великое,
господин! Он не употребляет его даром. «Послезавтра, — прибавил он, — перелом болезни, и тогда мы увидим, что можно будет вернее сказать». — «А теперь?» — спросил я его. «Теперь, по мнению
моему, есть надежда», — отвечал он.
— Нет,
господин оберст-вахтмейстер! я говорю в полном уме. Когда б вы знали, что этот человек наделал
моему семейству; когда б вы знали, что он похититель вашей собственности!
— Помяните
мои слова… но вот, мы чуть не наткнулись на Гельмет. Могут нас заметить, пересказать баронессе, и тогда — поклон всем надеждам! Прощайте,
господин оберст-вахтмейстер! Помните, что вам назначено сокровище, которое теперь скрывается за этой зеленой занавесью… Видите ли открытое угольное окошко? на нем стоит горшок с розами… видите? — это спальня вашей Луизы.
— Ешьте
мое тело, собаки, коли оно вам по вкусу. Ведаем мы, православные, что вера правая и дела добрыя погибли на земли. Наступило время последнее. Антихрист настал; и скоро будет скончание мира и Страшный суд. Ох, кабы сподобился я святым страдальцем предстать ко
Господу!
Дюмон. Не для вас,
господа, а для чести
моей я спешил вас выручить.
Господин фельдмаршал подвигался с отрядом нашим к Эррастферу; но, услышав, что в авангарде начинал завязываться бой, поручил мне вместе с Мурзою привести, как можно поспешнее, на место сражения артиллерию, которая за снегом и нагорными дорогами отстала от головы войска; сам же, отделив от нас почти всю кавалерию, кроме полка
моего и татар, поскакал с нею вперед.
— Я никогда еще не смел этого делать с вами,
господин фельдмаршал, особенно в таких делах, от которых зависит ваше и
мое доброе имя, благосостояние и слава государя, которому мы оба служим. Кому лучше знать, как не главнокомандующему армиею, какими мелкими средствами можно вовремя и в пору произвесть великие дела.
— Опять тайна! (Фельдмаршал задумывается; немного погодя произносит с важностию.)
Господин генерал-кригскомиссар, в армии, мне царским величеством вверенной, я дал
мое слово и не переменю его. Надеюсь, что
моя доверенность не будет употреблена во зло кем бы то ни было.
Мурзенко. Лошадка
моя любит только своя
господина да вольная луга. Говори твоя скорей, зачем
моя надобна.
— Ручаюсь головою
моей. Подумайте, когда по соседству вашему везде раздаваться будут стон и плач, тогда вы, знатный
господин, неограниченный властитель над вашими рабами, обладатель огромного, не тронутого неприятелем имения, улыбаясь, станете погремыхивать вашими золотыми монетами. Этот случай дает вам также способ расторгнуть ваше условие с баронессою Зегевольд.
— Да,
господина Зибенбюргера. Сверх того, по дальнейшим
моим соображениям и надежде, что при чести, которую я… со временем… буду иметь лично ознакомиться с
моим дорогим родственником, генералом… министром… я буду удостоверен в сильном покровительстве его охранным листом и другими вернейшими способами, даю слово содержать тайну до трех часов завтрашнего дня. Ну вот как я щедр и великодушен! даже до четырех часов. Уф! это многого мне стоит.
Приди отец и мать
моя, если б они отыскались! приди сам
Господь с Его небесными силами… нет! этому не бывать, говорю тебе.
— Ко мне же почтеннейший
господин адресован, — прибавил Фюренгоф, — одним лейпцигским
моим корреспондентом.
—
Господин Аполлон! похитив у царя Адмета [Адмет — царь в Древней Греции, у которого Аполлон за совершенное им преступление был присужден богами пасти стада (греч. миф.).] его овец, не вздумали ли вы прибрать к своим рукам и
мое достояние?
— Наглец неблагодарный! — кричал Глик, не помня себя от гнева. — Дерзость неимоверная в летописях мира! Как? воспользоваться
моим добродушием; бесстыдно похитить плоды многолетних трудов
моих! К суду вашему обращаюсь, именитое дворянство лифляндское! Имея в виду одно ваше благо, благо Лифляндии, я соорудил это творение, готовился посвятить его вам, и вдруг… Вступитесь за собственное свое дело,
господа! Одно заглавие скажет вам…
— А-а,
господа!.. что до меня… то я, конечно… вы знаете
мою преданность его величеству… но я не знаю, известно ли вашему превосходительству, что он… хотя… но он…