«Берегись, злодей!.. Тело Горденки похищено вчера в полночь и зарыто в таком месте, откуда можно его вырыть для свидетельства против тебя. Знай более, исполнители
воли твоего клеврета бежали и скрываются там, где смеются твоему властолюбию».
А теперь,
воля твоя, не могу, не в силах… я еще не в святой ограде… дай мне насладиться за нею благами мирскими, насмотреться на прекрасные очи, наслушаться волшебного голоса, и потом — готов хоть на плаху!
Неточные совпадения
— Буди
твоя барская
воля, батюшка! Ты над нами владыка, а мы
твои рабы.
«Государыня! я, малороссийский дворянин Горденко, живой заморожен за то, что осмелился говорить правду; тысячи, подобно мне, за нее измучены, и все по
воле Бирона. Народ
твой страдает. Допроси обо всем кабинет-министра Волынского и облегчи тяжкую участь
твоей России, удалив от себя злодея и лицемера, всем ненавистного».
— Несу
твое письмецо, барышня! — сказала она, и лишь хотела проститься с дочерью, почувствовала в руке деньги… плату за… Нет имени этому слову на языке порядочных людей! Земля, казалось, растворилась, чтобы ее поглотить; дрожь ее проняла; деньги невольно выпали из рук; она хотела бросить и письмо, но вспомнила проклятие и в каком-то священном страхе, боясь, чтобы одно слово не погасило навеки небесного огня, которому обрекла себя на служение, и не погребло ее живую в землю, спешила исполнить
волю дочери.
«На то была
твоя всемогущая
воля, — прибавила она, упав на колена и молясь, — я призвана была на землю спасти его своею любовью от бед, уберечь для славы его и счастия других… Да будет
твоя воля! жертва готова».
— Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич. — Чтоб я тебя пустил одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною! Да разве я с ума сошел?
Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.
Я уверен, что подобная черта страдания перед призванием была и на лице девы Орлеанской, и на лице Иоанна Лейденского, — они принадлежали народу, стихийные чувства, или, лучше, предчувствия, заморенные в нас, сильнее в народе. В их вере был фатализм, а фатализм сам по себе бесконечно грустен. «Да свершится
воля твоя», — говорит всеми чертами лица Сикстинская мадонна. «Да свершится воля твоя», — говорит ее сын-плебей и спаситель, грустно молясь на Масличной горе.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Не умирал! А разве ему и умереть нельзя? Нет, сударыня, это
твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали тебе
волю. Дядюшка-де человек умный; он, увидя меня в чужих руках, найдет способ меня выручить. Вот чему ты рада, сударыня; однако, пожалуй, не очень веселись: дядюшка
твой, конечно, не воскресал.
— Алексей Александрович, поверь мне, что она оценит
твое великодушие, — сказал он. — Но, видно, это была
воля Божия, — прибавил он и, сказав это, почувствовал, что это было глупо, и с трудом удержал улыбку над своею глупостью.
«Как недогадлива ты, няня!» — // «Сердечный друг, уж я стара, // Стара; тупеет разум, Таня; // А то, бывало, я востра, // Бывало, слово барской
воли…» — // «Ах, няня, няня! до того ли? // Что нужды мне в
твоем уме? // Ты видишь, дело о письме // К Онегину». — «Ну, дело, дело. // Не гневайся, душа моя, // Ты знаешь, непонятна я… // Да что ж ты снова побледнела?» — // «Так, няня, право, ничего. // Пошли же внука своего». —
— Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть. Факт. Не на
волю ж выпустить
твоего красильщика?