Неточные совпадения
А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками,
не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по
большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого
больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе
больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать
не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Не выпуская изо рта папироски и щурясь от дыма, она то и дело переворачивает страницы намусленным пальцем. Ноги у нее до колен голые, огромные ступни самой вульгарной формы: ниже
больших пальцев резко выдаются внаружу острые, некрасивые, неправильные желваки.
—
Больше чем я захочу, я
не дам, — кротко отвечает Тамара и перекусывает нитку.
Вот
больше всего я мальчишек
не люблю.
Она добра, уступчива, никогда
не может никому отказать в просьбе, и невольно все относятся к ней с
большой нежностью.
Но хозяйка дома и обе экономки всячески балуют Пашу и поощряют ее безумную слабость, потому что благодаря ей Паша идет нарасхват и зарабатывает вчетверо, впятеро
больше любой из остальных девушек, — зарабатывает так много, что в бойкие праздничные дни ее вовсе
не выводят к гостям «посерее» или отказывают им под предлогом Пашиной болезни, потому что постоянные хорошие гости обижаются, если им говорят, что их знакомая девушка занята с другим.
— Две бутылки пива, бутылку лимонаду и
больше ничего. Я
не люблю, когда со мной торгуются. Если надо, я сам потребую.
— Да, непременно сдачи, — твердо подчеркнул учитель. — И прошу вас, чтобы
больше никто
не входил.
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности
не было
больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к себе экономку.
— Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать…
Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего
больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
И, должно быть,
не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в
большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него
не засиживался, а так только заезжали мимоходом, на перепутье.
Симеон
не любил, когда приходили
большими компаниями, — это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал за их мало понятный ему язык, за склонность к легкомысленным шуткам, за безбожие и, главное — за то, что они постоянно бунтуют против начальства и порядка.
«Кот!» — злобно решил было про себя Собашников, но и сам себе
не поверил: уж очень был некрасив и небрежно одет репортер и, кроме того, держал себя с
большим достоинством.
И страшны вовсе
не громкие фразы о торговле женским мясом, о белых рабынях, о проституции, как о разъедающей язве
больших городов, и так далее и так далее… старая, всем надоевшая шарманка!
Он выслушал меня с
большим вниманием, и вот что он сказал буквально: «
Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу, что нет почти ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который
не совал бы мне тем для романов и повестей или
не учил бы меня, о чем надо писать.
Но Боря
не мог оставить. У него была несчастная особенность!: опьянение
не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще
больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой
большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку,
не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
— Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что
не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только
не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но
не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться
больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
— Ах, да
не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне
не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред
больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Люба, хочешь ты уйти отсюда со мною? — спросил Лихонин и взял ее за руку. — Но совсем, навсегда уйти, чтобы
больше уже никогда
не возвращаться ни в публичный дом, ни на улицу?
— Ничего я
не знаю! — застенчиво ответила Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной руки рот. — Что у нас, по-деревенскому, требуется, то знаю, а
больше ничего
не знаю. Стряпать немного умею… у попа жила — стряпала.
— Уговаривались, уговаривались!.. На тебе еще полтинник и
больше никаких. Что это за нахальство! А я еще заявлю контролеру, что безбилетных возишь. Ты, брат,
не думай!
Не на такого напал!
Теперь очень нетрудно было убедить ее в том, что ехать с ней вместе Горизонту представляет
большую опасность для него и что лучше ей остаться здесь и переждать время, пока дела у любовника
не сложатся благоприятно.
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать, что за последнее он брался только в редких случаях, суливших
большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он
не только
не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
В Одессе у него оставались старушка мать и горбатая сестра, и он неуклонно высылал им то
большие, то маленькие суммы денег,
не регулярно, но довольно часто, почти из всех городов: от Курска до Одессы и от Варшавы до Самары.
Не так из-за корысти, как из-за профессиональной гордости, Горизонт старался во что бы то ни стало выторговать как можно
больше процентов, купить женщину как можно дешевле.
Конечно, у него
не было расчета в том, чтобы получить десятью пятнадцатью рублями
больше, но одна мысль о том, что конкурент Ямпольский получит при продаже более, чем он, приводила его в бешенство.
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна
большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова на все, третья — загадочная женщина, которая только улыбается и ничего
не говорит, но много обещает и — красавица!
— Ах! Боже мой! Я с вас
не беру
больших денег: за всех четырех какая-нибудь паршивая тысяча рублей.
—
Не будем торговаться из-за мелочей. Тем более что ни вы меня, ни я вас
не обманываем. Теперь
большой спрос на женщин. Что вы сказали бы, господин Горизонт, если бы я предложила вам красного вина?
Кажется, им
больше не о чем было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно, был фантастический, но есть связь, спайка, каторжная совесть. В таких делах
не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно: в остроге, на улице или в публичном доме.
Мне остается
больше чем сто пятьдесят,
не так ли?
—
Большего падения я
не воображала! — сказала брезгливо и громко Ровинская, вставая. — Заплатите, господа, и пойдем отсюда дальше.
Она уже
не была
больше «Манька Маленькая» и
не «Манька Беленькая», а была «Манька Скандалистка».
Ванда, голубоглазая, светлая блондинка, с
большим красным ртом, с типичным лицом литвинки, поглядела умоляюще на Женьку. Если бы Женька сказала: «Нет», то она осталась бы в комнате, но Женька ничего
не сказала и даже умышленно закрыла глаза. Ванда покорно вышла из комнаты.
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело — хотя и
не с наслаждением, а
больше из признательности и жалости, но добровольно,
не за деньги,
не по принуждению,
не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви, как подсолнечник к свету, было сейчас чисто и разнежено.
— Дорогая моя, милая сестра моя, — сказал он трогательно и фальшиво, — то, что случилось сегодня,
не должно никогда
больше повторяться.
Но зато чем хочешь клянусь, что это
больше не повторится…
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда
не было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по
большей части говорил сам Нижерадзе.
За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам были
не в счет), которыми он обладал так естественно. Впрочем, надо сказать, что он пользовался в самом деле
большим успехом у женщин. Швейки, модистки, хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз…
— Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И
не будем об этом
больше говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна,
не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
— Почти что ничего. Чуть-чуть шить, как и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет
не было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать, ну, пожалуй, еще сварить щи и кашу.
Больше, кажется, ничего.
— Пст! Векселя! Во-первых, она неграмотна, а во-вторых, что стоят ее векселя? Тьфу! и
больше ничего! Пускай она найдет себе поручителя, который бы заслуживал доверие, и тогда я ничего
не имею против.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали
не особенно
большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
— Я тебе верю, дитя мое, — сказал он тихо, поглаживая ее волосы. —
Не волнуйся,
не плачь. Только
не будем опять поддаваться нашим слабостям. Ну, случилось пусть случилось, и
больше не повторим этого.
— Ах! Жизнь их была какая разнесчастная! Вот судьба-то горькая какая! И уже кого мне жалеть
больше, я теперь
не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина и женщина вот так вот влюбятся, как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
— Вы уж извините меня, пожалуйста, но так как у меня собственная квартира и теперь я вовсе
не девка, а порядочная женщина, то прошу
больше у меня
не безобразничать. Я думала, что вы, как умный и образованный человек, все чинно и благородно, а вы только глупостями занимаетесь. За это могут и в тюрьму посадить.
— Уж очень он, Василий Васильевич, со мной строгий, и ничего я
не понимаю, что он говорит, и я
больше не хочу с ним учиться.