Неточные совпадения
Круглый год, всякий вечер, — за исключением трех последних
дней страстной недели и кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка косы не заплетает, — едва только
на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари.
У него
на совести несколько темных
дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился
на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это
дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят
на темное и кровавое в своем прошлом, как
на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Он отдаленно похож по настроению
на те вялые, пустые часы, которые переживаются в большие праздники п институтах и в других закрытых женских заведениях, когда подруги разъехались, когда много свободы и много безделья и целый
день царит светлая, сладкая скука.
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать
на улицу
днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не
на Малой Ямской.
Днем он бывал свободен и спал, а ночью сидел безотлучно в передней под рефлектором, чтобы
раздевать и одевать гостей и быть готовым
на случай всякого беспорядка.
— Ей-богу. Ты посмотри у него в комнатке: круглые сутки,
днем и ночью, лампадка горит перед образами. Он очень до бога усердный… Только я думаю, что он оттого такой, что тяжелые грехи
на нем. Убийца он.
Вера и в самом
деле похожа
на жокея, с своим узким лицом,
на котором очень блестящие голубые глаза, под спущенной
на лоб лихой гривкой, слишком близко посажены к горбатому, нервному, очень красивому носу.
Почему-то он был сумрачен, хромал
на правую ногу и старался как можно меньше обращать
на себя внимание: должно быть, его профессиональные
дела находились в это время в плохом обороте.
Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять
на себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное и лицемерное
дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел
на них зорко и неприязненно.
Недаром же в тот
день, когда
на Бессарабской площади казаки, мясоторговцы, мучники и рыбники избивали студентов, Симеон, едва узнав об этом, вскочил
на проезжавшего лихача и, стоя, точно полицеймейстер, в пролетке, помчался
на место драки, чтобы принять в ней участие.
— Но, в самом
деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не попробовать все это описать самому? — спросил Ярченко. — У вас так живо сосредоточено внимание
на этом вопросе.
— Что? — встрепенулся студент. Он сидел
на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам
на затылке, а она уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. — Что? В чем
дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста…
У него оказалось
на нынешнее утро какое-то важное, неотложное
дело, надо было поехать домой и хоть два часика поспать.
Ей-богу, я хотел бы
на несколько
дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть
на мир глазами каждого человека, которого встречаю.
Как перевалит
дело на осень — опять ай-даа!
Надоест же, в самом
деле, все одно и то же: жена, горничная и дама
на стороне.
А этот чернозем через год обращался в толстенную бабищу, которая целый
день лежит
на постели и жует пряники или унижет свои пальцы копеечными кольцами, растопырит их и любуется.
— А в самом
деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь
на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
Случалось, просто подходили среди бела
дня где-нибудь
на малолюдной улице к человеку и спрашивали: «Как твоя фамилия?» — «Федоров».
И
днем и ночью
на главных улицах ошалевшего города стояла, двигалась и орала толпа, точно
на пожаре.
— Ведь нас, евреев, господь одарил за все наши несчастья плодородием… то хочется иметь какое-нибудь собственное
дело, хочется, понимаете, усесться
на месте, чтобы была и своя хата, и своя мебель, и своя спальня, и кухня.
А главное,
на что он особенно сильно упирал, было какое-то громадное фантастическое
дело, в котором ему предстояло заработать несколько сот тысяч рублей.
Девушка там произвела благоприятное впечатление, и в тот же
день ее паспорт был сменен в полиции
на так называемый желтый билет.
Теперь он был одним из самых главных спекулянтов женским телом
на всем юге России он имел
дела с Константинополем и с Аргентиной, он переправлял целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил в Харьков, а харьковских — в Одессу.
К женщинам он был совершенно равнодушен, хотя понимал их и умел ценить, и был в этом отношении похож
на хорошего повара, который при тонком понимании
дела страдает хроническим отсутствием аппетита.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только
на три
дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
После приезда,
на другой
день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
— Представьте себе, что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете
на этом Шепшерович успокоился?
На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам, это не человек, а орел. Вот кто умеет делать
дела!
Кажется, им больше не о чем было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно, был фантастический, но есть связь, спайка, каторжная совесть. В таких
делах не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно: в остроге,
на улице или в публичном доме.
Затем тотчас же, точно привидение из люка, появился ее сердечный друг, молодой полячок, с высоко закрученными усами, хозяин кафешантана. Выпили вина, поговорили о ярмарке, о выставке, немножко пожаловались
на плохие
дела. Затем Горизонт телефонировал к себе в гостиницу, вызвал жену. Познакомил ее с теткой и с двоюродным братом тетки и сказал, что таинственные политические
дела вызывают его из города. Нежно обнял Сару, прослезился и уехал.
Сидя
днем у Анны Марковны, он говорил, щурясь от дыма папиросы и раскачивая ногу
на ноге...
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения,
днем репетиция, а там едва хватит времени
на обед — и пора
на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль
на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом
деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
В
дни голодовок, — а ему приходилось испытывать их неоднократно, — он приходил сюда
на базар и
на жалкие, с трудом добытые гроши покупал себе хлеба и жареной колбасы. Это бывало чаще всего зимою. Торговка, укутанная во множество одежд, обыкновенно сидела для теплоты
на горшке с угольями, а перед нею
на железном противне шипела и трещала толстая домашняя колбаса, нарезанная кусками по четверть аршина длиною, обильно сдобренная чесноком. Кусок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб — две копейки.
Он
делил свои досуги, — а досуга у него было двадцать четыре часа в сутки. — между пивной и шатаньем по бульварам, между бильярдом, винтом, театром, чтением газет и романов и зрелищами цирковой борьбы; короткие же промежутки употреблял
на еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи ниток, картона, булавок и чернил, и
на сокращенную, самую реальную любовь к случайной женщине из кухни. передней или с улицы.
И не напрасно полагались
на его твердую совесть: он все исполнял быстро, точно, со смелой верой в мировую важность
дела, с беззаботной улыбкой и с широким презрением к возможной погибели.
На рождество,
на пасху или в
день именин (в августе) ему присылали, — и непременно черед приезжих земляков, — целые клады из корзин с бараниной, виноградом, чурчхелой, колбасами, сушеной мушмалой, рахат-лукумом, бадриджанами и очень вкусными лепешками, а также бурдюки с отличным домашним вином, крепким и ароматным, но отдававшим чуть-чуть овчиной.
— Теперь, — сказал Соловьев, возвратившись в номер и садясь осторожно
на древний стул, — теперь приступим к порядку
дня. Буду ли я вам чем-нибудь полезен? Если вы мне дадите полчаса сроку, я сбегаю
на минутку в кофейную и выпотрошу там самого лучшего шахматиста. Словом располагайте мною.
— И
дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил. Ну, что же,
на то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— А ведь и в самом
деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали
дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу
на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем, что и как. Хорошо?
— Я знаю вас всех, господа, за хороших, близких друзей, — он быстро и искоса поглядел
на Симановского,и людей отзывчивых. Я сердечно прошу вас прийти мне
на помощь.
Дело мною сделано впопыхах, — в этом я должен признаться, — но сделано по искреннему, чистому влечению сердца.
Дело, конечно, не в деньгах, которые я всегда для нее нашел бы, но ведь заставить ее есть, пить и притом дать ей возможность ничего не делать — это значит осудить ее
на лень, равнодушие, апатию, а там известно, какой бывает конец.
На следующий
день (вчера было нельзя из-за праздника и позднего времени), проснувшись очень рано и вспомнив о том, что ему нужно ехать хлопотать о Любкином паспорте, он почувствовал себя так же скверно, как в былое время, когда еще гимназистом шел
на экзамен, зная, что наверное провалится.
Он вообще нередко бывал в этих местах, но никогда ему не приходилось идти туда
днем, и по дороге ему все казалось, что каждый встречный, каждый извозчик и городовой смотрят
на него с любопытством, с укором или с пренебрежением, точно угадывая цель его путешествия.
«Но ведь я мужчина! Ведь я господин своему слову. Ведь то, что толкнуло меня
на этот поступок, было прекрасно, благородно и возвышенно. Я отлично помню восторг, который охватил меня, когда моя мысль перешла в
дело! Это было чистое, огромное чувство. Или это просто была блажь ума, подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных отвлеченных разговоров?»
Надо сказать, что, идя в Ямки, Лихонин, кроме денег, захватил с собою револьвер и часто по дороге,
на ходу, лазил рукой в карман и ощущал там холодное прикосновение металла. Он ждал оскорбления, насилия и готовился встретить их надлежащим образом. Но, к его удивлению, все, что он предполагал и чего он боялся, оказалось трусливым, фантастическим вымыслом.
Дело обстояло гораздо проще, скучнее, прозаичнее и в то же время неприятнее.
— Ja, mein Herr [Да, сударь (нем.)], — сказала равнодушно и немного свысока экономка, усаживаясь в низкое кресло и закуривая папиросу. — Вы заплатиль за одна ночь и вместо этого взяль девушка еще
на одна
день и еще
на одна ночь. Also [Стало быть (нем.)], вы должен еще двадцать пять рублей. Когда мы отпускаем девочка
на ночь, мы берем десять рублей, а за сутки двадцать пять. Это, как такса. Не угодно ли вам, молодой человек, курить? — Она протянула ему портсигар, и Лихонин как-то нечаянно взял папиросу.
— Выйдет, не выйдет, — это уж мое
дело, — глухо ответил Лихонин, глядя вниз,
на свои пальцы, подрагивавшие у него
на коленях.
— О, конечно, ваше
дело, молодой студент, — и дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от беззвучного смеха. — От души желаю вам
на любовь и дружбу, но только вы потрудитесь сказать этой мерзавке, этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите
на улицу. Пусть подыхает с голоду под забором или идет в полтинничное заведение для солдат!
— Молодой человек! Я не знаю, чему вас учат в разных ваших университетах, но неужели вы меня считаете за такую уже окончательную дуру? Дай бог, чтобы у вас были, кроме этих, которые
на вас, еще какие-нибудь штаны! Дай бог, чтобы вы хоть через
день имели
на обед обрезки колбасы из колбасной лавки, а вы говорите: вексель! Что вы мне голову морочите?