Неточные совпадения
Застоявшийся, неподвижный воздух еще хранит вчерашний запах; пахнет духами, табаком, кислой сыростью
большой нежилой комнаты, потом нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и пылью от желтой мастики, которой
был вчера натерт паркет.
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого
больше не
было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе
больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Ему нравилась своим
большим коровьим телом толстая Катя, но, должно
быть, — решал он в уме,она очень холодна в любви, как все полные женщины, и к тому же некрасива лицом.
А педагог
был человек расчетливый, обремененный
большим семейством и истощенной, исковерканной его мужской требовательностью женой, страдавшей множеством женских болезней.
Через некоторое время после Ваньки-Встаньки ввалилась
большая компания парикмахеров, которые в этот день
были свободны от работ.
Все это
были люди в достаточной степени развращенные, лгуны, с
большими надеждами на будущее, вроде, например, поступления на содержание к какой-нибудь графине.
Однако любовь
была настолько велика, что аптекарский ученик Нейман с
большим трудом, усилиями я унижениями сумел найти себе место ученика в одной из местных аптек и разыскал любимую девушку.
— Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать… Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там
выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего
больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
И, должно
быть, не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в
большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а так только заезжали мимоходом, на перепутье.
«Кот!» — злобно решил
было про себя Собашников, но и сам себе не поверил: уж очень
был некрасив и небрежно одет репортер и, кроме того, держал себя с
большим достоинством.
Но Боря не мог оставить. У него
была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще
больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно
было смотреть. Лицо у нее
было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой
большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали
было видно, что ей холодно.
— Женечка, — позвала она, — иди, там тебе белье принесли, посчитай. А тебя, Нюра, актер просит прийти к нему на минуточку,
выпить шампанского. Он с Генриеттой и с Маней
Большой.
Приказчики от Керешковского, обиженные тем, что девицы
больше уделяли внимания кабинету, чем залу, затеяли
было скандал и пробовали вступить со студентами в задорное объяснение, но Симеон в один миг укротил их двумя-тремя властными словами, брошенными как будто бы мимоходом.
Но самым
большим и значительным предприятием этого года
было оборудование обширного речного порта, привлекшее к себе сотни тысяч рабочих и стоившее бог знает каких денег.
Теперь очень нетрудно
было убедить ее в том, что ехать с ней вместе Горизонту представляет
большую опасность для него и что лучше ей остаться здесь и переждать время, пока дела у любовника не сложатся благоприятно.
Конечно, у него не
было расчета в том, чтобы получить десятью пятнадцатью рублями
больше, но одна мысль о том, что конкурент Ямпольский получит при продаже более, чем он, приводила его в бешенство.
— Не
будем торговаться из-за мелочей. Тем более что ни вы меня, ни я вас не обманываем. Теперь
большой спрос на женщин. Что вы сказали бы, господин Горизонт, если бы я предложила вам красного вина?
Кажется, им
больше не о чем
было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно,
был фантастический, но
есть связь, спайка, каторжная совесть. В таких делах не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно: в остроге, на улице или в публичном доме.
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение,
была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье и
большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Это
было совсем уже неожиданностью. Еще
большую бестактность сделала баронесса. Она сказала...
У нее через плечо коромысло, а на обоих концах коромысла по
большому ведру с молоком; лицо у нее немолодое, с сетью морщинок на висках и с двумя глубокими бороздами от ноздрей к углам рта, но ее щеки румяны и, должно
быть, тверды на ощупь, а карие глаза лучатся бойкой хохлацкой усмешкой.
У него горела голова, жгло веки глаз, сохли губы. Он нервно курил папиросу за папиросой и часто приподымался с дивана, чтобы взять со стола графин с водой и жадно, прямо из горлышка,
выпить несколько
больших глотков. Потом каким-то случайным усилием воли ему удалось оторвать свои мысли от прошедшей ночи, и сразу тяжелый сон, без всяких видений и образов, точно обволок его черной ватой.
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело — хотя и не с наслаждением, а
больше из признательности и жалости, но добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви, как подсолнечник к свету,
было сейчас чисто и разнежено.
Они иногда летом приносили ему в подарок крепкий, пьяный кумыс в
больших четвертных бутылях, а на байрам приглашали к себе
есть молочного жеребенка.
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не
было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором
пели грузинские песни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни
был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по
большей части говорил сам Нижерадзе.
За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам
были не в счет), которыми он обладал так естественно. Впрочем, надо сказать, что он пользовался в самом деле
большим успехом у женщин. Швейки, модистки, хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз…
— Какие тут шутки, Любочка! Я
был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И не
будем об этом
больше говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж,
будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
Много еще
есть сортов таких людей, главенствующих над росшими, застенчивыми, благородно-скромными и часто даже над
большими умами, и к числу их принадлежал Симановский.
— Почти что ничего. Чуть-чуть шить, как и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет не
было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать, ну, пожалуй, еще сварить щи и кашу.
Больше, кажется, ничего.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной
было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно
было, что оба чувствовали не особенно
большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
— Я тебе верю, дитя мое, — сказал он тихо, поглаживая ее волосы. — Не волнуйся, не плачь. Только не
будем опять поддаваться нашим слабостям. Ну, случилось пусть случилось, и
больше не повторим этого.
Она с наслаждением готова
была пресмыкаться перед Лихониным, служить ему как раба, но в то же время хотела, чтобы он принадлежал ей
больше, чем стол, чем собачка, чем ночная кофта.
— Ах! Жизнь их
была какая разнесчастная! Вот судьба-то горькая какая! И уже кого мне жалеть
больше, я теперь не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина и женщина вот так вот влюбятся, как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
Он бывал оратором на сходках, он
был видным членом по устройству студенческих столовых, он участвовал в записывании, литографировании и издании лекций, он бывал выбираем старостой курса и, наконец, принимал очень
большое участие в студенческой кассе.
Должно
быть, в конце концов Симановский, этот загадочный человек, такой влиятельный в своей юношеской среде, где ему приходилось
больше иметь дело с теорией, и такой несуразный, когда ему попался практический опыт над живой душой,
был просто-напросто глуп, но только умел искусно скрывать это единственное в нем искреннее качество.
— Скажите, ну разве
будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно, что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не
больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может
быть, более сильное, более острое, чем всякие другие, но и только. Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину. А вы
Рассказала она также с
большими подробностями и о том, как, очутившись внезапно без мужской поддержки или вообще без чьего-то бы ни
было крепкого постороннего влияния, она наняла комнату в плохонькой гостинице, в захолустной улице, как с первого же дня коридорный, обстрелянная птица, тертый калач, покушался ею торговать, даже не спрося на это ее разрешения, как она переехала из гостиницы на частную квартиру, но и там ее настигла опытная старуха сводня, которыми кишат дома, обитаемые беднотой.
С трудом вспоминал он, как для храбрости
пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он вошел в
большую залу, где огненными колесами вертелись огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей, грудей и рук.
А теперь, — Женька вдруг быстро выпрямилась, крепко схватила Колю за голые плечи, повернула его лицом к себе, так что он
был почти ослеплен сверканием ее печальных, мрачных, необыкновенных глаз, — а теперь, Коля, я тебе скажу, что я уже
больше месяца больна этой гадостью.
Сегодняшняя работа
была очень выгодной: их артель, состоявшая из сорока человек, взялась благодаря
большой спешке за работу не поденно, а сдельно, по-подводно.
Все они работали с необыкновенным усердием, даже с какой-то яростью, и если бы возможно
было измерить каким-нибудь прибором работу каждого из них, то, наверно, по количеству сделанных пудо-футов она равнялась бы рабочему дню
большого воронежского битюга.
Босой мальчишка, грязный и такой оборванный, что на нем
было гораздо
больше голого собственного тела, чем одежды, подбежал к артели.
— И давно это у меня…
больше месяца… может
быть, полтора… Да,
больше чем месяц, потому что я только на троицу узнала об этом…
Я подумала: вот и конец, стало
быть, нечего жалеть
больше, не о чем печалиться, нечего ждать…
— Нет, нет. Женя, только не это!..
Будь другие обстоятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело сказал тебе ну что же, Женя, пора кончить базар… Но тебе вовсе не это нужно… Если хочешь, я подскажу тебе один выход не менее злой и беспощадный, но который, может
быть, во сто раз
больше насытит твой гнев…
— Что я тебе отвечу? Не знаю. Думаю, что
есть, но не такой, как мы его воображаем. Он —
больше, мудрее, справедливее…
— Свет велик… А я жизнь люблю!.. Вот я так же и в монастыре, жила, жила,
пела антифоны и залостойники, пока не отдохнула, не соскучилась вконец, а потом сразу хоп! и в кафешантан… Хорош скачок? Так и отсюда… В театр пойду, в цирк, в кордебалет… а
больше, знаешь, тянет меня, Женечка, все-таки воровское дело… Смелое, опасное, жуткое и какое-то пьяное… Тянет!.. Ты не гляди на меня, что я такая приличная и скромная и могу казаться воспитанной девицей. Я совсем-совсем другая.
Теперь можно спокойно, не торопясь, со вкусом, сладко обедать и ужинать, к чему Анна Марковна всегда питала
большую слабость,
выпить после обеда хорошей домашней крепкой вишневки, а по вечерам поиграть в преферанс по копейке с уважаемыми знакомыми пожилыми дамами, которые хоть никогда и не показывали вида, что знают настоящее ремесло старушки, но на самом деле отлично его знали и не только не осуждали ее дела, но даже относились с уважением к тем громадным процентам, которые она зарабатывала на капитал.
Поцелуй
был так долог, что Тамара с
большим трудом и с отвращением едва высвободилась из объятий Эммы Эдуардовны.