Неточные совпадения
— Молчать! Не возражать! Не разговаривать в строю. В карцер немедленно. А если не виноват, то
был сто раз виноват и не попался.
Вы позор роты (семиклассникам начальники говорили «
вы») и всего корпуса!
— Покорно благодарю
вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и
буду ждать.
— Дети мои, — сказал мягко отец Михаил, —
вы, я вижу, друг с другом никогда не договоритесь. Ты помолчи, ерш ершович, а
вы, Любовь Алексеевна,
будьте добры, пройдите в столовую. Я
вас задержу всего на пять минут, а потом
вы выкушаете у меня чая. И я
вас провожу…
— Сначала забудьте все то, чему
вас учили в кадетском корпусе. Теперь
вы не мальчики, и каждый из
вас в случае надобности может
быть мгновенно призван в состав действующей армии и, следовательно, отправлен на поле сражения. Значит, каждого указания и приказания старших слушаться и подчиняться ему беспрекословно.
— Чтобы плечи и грудь
были поставлены правильно, — учил Дрозд, — вдохни и набери воздуха столько, сколько можешь. Сначала затаи воздух, чтобы запомнить положение груди и плеч, и когда выпустишь воздух, оставь их в том же самом порядке, как они находились с воздухом. Так
вы и должны держаться в строю.
Уверяю
вас, он
будет самым достойным офицером.
И потому помните, что за особо важный против дисциплины поступок каждый из
вас может
быть прямо из училища отправлен вовсе не домой к папе, маме, дяде и тете, а рядовым в пехотный полк…
— Ах, очень просто. По выражению лица. Я как увидел
вас, так и сделал себе такое же лицо, и сразу подумал: вот такое выражение
было у меня после присяги. И даже в том же милом Александровском училище. Ну, желаю
вам всего хорошего. С богом!
— Она очень жалеет, что не может
быть у
вас на балу. Она сегодня очень занята. Она поздравляет
вас с праздником и велела передать
вам вот этот сверток. Там подарок
вам на память. Возьмите.
«Неужели
вы забыли, как я обнимал ваши ноги и целовал ваши колени там, далеко в прекрасной березовой роще?» Она развернула бумажку, вскользь поглядела на нее и, разорвав на множество самых маленьких кусочков, кинула, не глядя, в камин. Но со следующей почтой он получил письмецо из города Ялты в свой город Кинешму. Быстрым мелким четким почерком в нем
были написаны две строки...
—
Вы правы. Я сам вижу, что надоел
вам своим приставанием. Это
было бестактно. Лучше уже маленькая дружба, чем большая, но лопнувшая любовь.
— Ну вот и умница, — сказала она и крепко пожала своей прекрасной большой, всегда прохладной рукой руку Александрова. — И я
вам буду настоящим верным другом.
— А что, Ольга Николаевна, хотели бы
вы быть на месте Юленьки?
— Спасибо, мерси, благодарю! — говорил он, захлебываясь от счастья. —
Будем снова добрыми старыми приятелями. Наш дом
будет всегда открыт для
вас.
— Прямо из церкви зайдите к нам, закусить чем бог послал и
выпить за новобрачных. И товарищей позовите. Мы звать всех не в состоянии: очень уж тесное у нас помещение; но для
вас, милых моих александровцев, всегда
есть место. Да и потанцуете немножко. Ну, как
вы находите мою Юленьку? Право, ведь недурна?
— Оленька, — сказал Александров дрожащим голосом, — может
быть,
вы помните те четыре слова, которые я сказал
вам на балу в нашем училище.
— Да, конечно,
вам верить нельзя.
Вы влюбляетесь каждый день.
Вы ветрены и легкомысленны, как мотылек… И это-то и
есть все то важное, что
вы мне хотели передать?
— Ну, вот… на днях, очень скоро… через неделю, через две… может
быть, через месяц… появится на свет…
будет напечатана в одном журнале… появится на свет моя сюита… мой рассказ. Я не знаю, как назвать… Прошу
вас, Оля, пожелайте мне успеха. От этого рассказа, или, как сказать?.. эскиза, так многое зависит в будущем.
— Неужели в самом деле так и
будет? Ах, как это удивительно! Но только нет. Не надо полной фамилии. Нас ведь вся Москва знает. Бог знает, что наплетут, Москва ведь такая сплетница.
Вы уж лучше как-нибудь под инициалами. Чтобы знали об этом только двое:
вы и я. Хорошо?
Скорее, о птички, летите
Вы в теплые страны от нас,
Когда ж
вы опять прилетите,
То
будет весна уж у нас.
— За ваш прекрасный и любовный труд я при первом случае поставлю
вам двенадцать! Должен
вам признаться, что хотя я владею одинаково безукоризненно обоими языками, но так перевести «Лорелею», как
вы, я бы все-таки не сумел бы. Тут надо иметь в сердце кровь поэта. У
вас в переводе
есть несколько слабых и неверно понятых мест, я все их осторожненько подчеркнул карандашиком, пометки мои легко можно снять резинкой. Ну, желаю
вам счастья и удачи, молодой поэт. Стихи ваши очень хороши.
Я
вам первую ступеньку с удовольствием подставлю, а там — что богу
будет угодно.
— Я здесь, и я останусь. Струнина может играть завтра или когда ей
будет угодно. Но я играю нынче в последний раз. Слышите ли
вы, хам анемподийский! Сегодня я играю в самый последний раз.
— Пгекгасно, мой догогой. Я
вам говогю: пгекгасно. Зоилы найдут, может
быть, какие-нибудь недосмотгы, поггешности или еще что-нибудь, но на то они и зоилы. А ведь красивую девушку осьмнадцати лет не могут испортить ни родинка, ни рябинка, ни царапинка. Анисья Харитоновна, — закричал он, — принесите-ка нам бутылку пива, вспрыснуть новорожденного! Ну, мой добрый и славный друг, поздравляю
вас с посвящением в рыцари пера. Пишите много, хорошо и на пользу, на радость человечеству!
— Да, одной моей хорошей знакомой, в память уважения, дружбы и… Но следующий мой рассказ непременно
будет посвящен
вам, дорогой Диодор Иванович,
вам, мой добрый и высокоталантливый учитель!
Скорее, о птички, летите
Вы в теплые страны от нас,
Когда ж
вы опять прилетите,
То
будет уж лето у нас.
—
Вы знаете, юнкер Александров, — спросил он, — за что
вы были арестованы?
А теперешняя амбразура — это просто мелкая канавка, которую
вы сами выкопали, чтобы не видно
было вашего ружья.
— Почему же раньше, — спросил он, — почему раньше ваши чертежи
были похожи на какие-то пейзажи и
вы постоянно путались в названиях и цифрах? Что такое с
вами сделалось?
— А может
быть,
вам надоели постоянные единицы?
— И э-Александров. Кто хочет завтракать или обедать в училище, заявите немедленно дежурному для сообщения на кухню. Ровно к восьми вечера все должны
быть в училище совершенно готовыми. За опоздание — до конца каникул без отпуска. Рекомендую позаботиться о внешности. Помните, что александровцы — московская гвардия и должны отличаться не только блеском души, но и благородством сапог. Тьфу, наоборот. Затем
вы свободны, господа юнкера. Перед отправкой я сам осмотрю
вас. Разойдитесь.
— Господин капитан, — робко говорит юнкер, вновь тронутый великодушием этого чудака. — Положим, перчатки у меня
есть, только очень грязные, но я их могу вымыть. Но я должен
вам сказать правду (сейчас Александров подпустит маленькую лесть). Я знаю, что
вы все можете простить.
— Четыре тройки от Ечкина. Ечкинские тройки. Серые в яблоках. Не лошади, а львы. Ямщик грозится: «Господ юнкеров так прокачу, что всю жизнь помнить
будут».
Вы уж там, господа, сколотитесь ему на чаишко. Сам Фотоген Павлыч на козлах.
— Шинели ваши и головные уборы, господа юнкера, я поберегу в особом уголку. Вот здесь ваши вешалки. Номерков не надо, — говорил Порфирий, помогая раздеваться. — Должно
быть, озябли в дороге. Ишь как от
вас морозом так крепко пахнет. Точно астраханский арбуз взрезали. Щетка не нужна ли, почиститься? И, покорно прошу, господа, если понадобится курить или для туалета, извольте спуститься вниз в мою каморку. Одеколон найдется для освежения, фабрики Брокара. Милости прошу.
— Может
быть,
вам это только так кажется? Какая случайность?
— О нет, нет, нет! Я благословляю судьбу и настойчивость моего ротного командира. Никогда в жизни я не
был и не
буду до такой степени на верху блаженства, как сию минуту, как сейчас, когда я иду в полонезе рука об руку с
вами, слышу эту прелестную музыку и чувствую…
— Да, для мамы и папы, — схитрила она. — Но
вы, может
быть, не знаете, что
есть мужское имя Зина?
— Я
вас буду мысленно называть Зиночкой, — сболтнул юнкер.
—
Вы сами. Мало
быть честным перед другими, надо
быть честным перед самим собою. Ну вот, например: лежит на тарелке пирожное. Оно — чужое, но
вам его захотелось съесть, и
вы съели. Допустим, что никто в мире не узнал и никогда не узнает об этом. Так что же? Правы
вы перед самим собою? Или нет?
— Сдаюсь. Мудрость глаголет вашими устами. Позвольте спросить:
вы, должно
быть, много читали?
—
Вы правы, — говорит она с кротким вздохом. — Я бы очень хотела
быть такой, как она.
Юнкер чувствует, что теперь наступил самый подходящий момент для комплимента, но он потерялся. Сказать бы: «О нет,
вы гораздо красивее!» Выходит коротко и как-то плоско. «Ваша красота ни с чем и ни с кем не сравнима». Нехорошо, похоже на математику. «
Вы прелестнее всех на свете». Это, конечно,
будет правда, но как-то пахнет штабным писарем. Да уж теперь и поздно. Удобная секунда промелькнула и не вернется. «Ах, как досадно. Какой я тюлень!»
— А что я позволю себе предложить
вам, господин юнкер? Я от роду человек не питущий, и вся наша фамилия люди трезвые. Но
есть у меня вишневая наливочка, знатная. Спирту в ней нет ни капельки, сахар да сок вишневый, да я бы
вам и не осмелился… а только очень уже сладко и от нервов может помогать. Жена моя всегда ее употребляет рюмочку, если в расстройстве. Я сейчас, мигом.
— Да,
вы,
вы,
вы. Не нужно ни о чем говорить. Теперь
будем только танцевать вальс. Раз-два-три, — подсчитывала она под темп музыки, и они закружились опять в блаженном воздушном потоке.
— Она и на меня так же глядела, — сказал Александров. — Мне даже пришло в голову, что если бы между мной и ею
был стеклянный экран, то ее взгляд сделал бы в стекле круглую дырочку, как делает пуля. Ах, зачем же
вы мне сразу не сказали?
— Папа
будет от души смеяться. Ах, папочка мой такая прелесть, такой душенька. Но довольно об этом.
Вы больше не дуетесь, и я очень рада. Еще один тур.
Вы не устали?
— Вчера, только вчера ты не осмеливался прикоснуться губами к ее фотографическому портрету, а, смотри, сегодня она тебе назначила рандеву на катке, где ты поцелуешь не кусок картона, а, может
быть, живую теплую душистую перчатку на маленькой ручке. Ох, уж
вы мне, скрипучие пессимисты!
— Надеюсь, и мне
вы будете хорошим другом.
—
Будьте, Зинаида Дмитриевна, пожалуйста, со мною совсем без церемонии. Поставьте вашу ногу на мое колено. Я в один миг надену
вам коньки и закреплю их крепко-накрепко.
— Отчего же? — улыбнулась дружески Зиночка. — Я
вам буду очень благодарна.