Неточные совпадения
Ромашову казалось, что голос у него какой-то чужой и такой сдавленный, точно в горле что-то застряло. «Каким я, должно быть, кажусь жалким!» — подумал он, но тотчас же успокоил себя тем обычным приемом,
к которому часто прибегают застенчивые люди: «Ведь это всегда, когда конфузишься, то думаешь, что все это видят, а на самом деле только тебе это заметно, а
другим вовсе нет».
Один носил сначала мелкие, а потом приступил
к тяжелым и последних камней уж не мог дотащить;
другой же поступил наоборот и кончил свою работу благополучно.
Но его не слушали, и он попеременно перебегал глазами от одного офицера
к другому, ища сочувствующего взгляда.
И вот кто-то из них, — трудно было понять, кто именно, — Под-Звон или Солуха, прибегнул
к мошенничеству: «Гето, братец ты мой, взял да и склеил две бумажки вместе, и вышло, что на одной стороне чет, а на
другой нечет.
Два-три молодых офицера встали, чтобы идти в залу,
другие продолжали сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел
к пей и, сложив руки крестом и проливая себе на грудь из рюмки водку, воскликнул с пьяным умилением...
Он держал ее руку точно пришпиленной
к своему левому бедру; она же томно опиралась подбородком на
другую руку, лежавшую у него на плече, а голову повернула назад,
к зале, в манерном и неестественном положении.
Ромашов с Раисой Александровной стали недалеко от музыкантского окна, имея vis-б-vis [Напротив (франц.).] Михина и жену Лещенки, которая едва достигала до плеча своего кавалера.
К третьей кадрили танцующих заметно прибавилось, так что пары должны были расположиться и вдоль залы и поперек. И тем и
другим приходилось танцевать по очереди, и потому каждую фигуру играли по два раза.
По мере того как танцевальный вечер приходил
к концу, в столовой становилось еще шумнее. Воздух так был наполнен табачным дымом, что сидящие на разных концах стола едва могли разглядеть
друг друга. В одном углу пели, у окна, собравшись кучкой, рассказывали непристойные анекдоты, служившие обычной приправой всех ужинов и обедов.
Четвертый взвод упражнялся на наклонной лестнице. Один за
другим солдаты подходили
к ней, брались за перекладину, подтягивались на мускулах и лезли на руках вверх. Унтер-офицер Шаповаленко стоял внизу и делал замечания.
После словесности люди занимались на дворе приготовительными
к стрельбе упражнениями. В то время как в одной части люди целились в зеркало, а в
другой стреляли дробинками в мишень, — в третьей наводили винтовки в цель на приборе Ливчака. Во втором взводе подпрапорщик Лбов заливался на весь плац веселым звонким тенорком...
Во всех углах были устроены норки и логовища в виде будочек, пустых пней, бочек без доньев. В двух комнатах стояли развесистые деревья — одно для птиц,
другое для куниц и белок, с искусственными дуплами и гнездами. В том, как были приспособлены эти звериные жилища, чувствовалась заботливая обдуманность, любовь
к животным и большая наблюдательность.
Вообще пили очень много, как и всегда, впрочем, пили в полку: в гостях
друг у
друга, в собрании, на торжественных обедах и пикниках. Говорили уже все сразу, и отдельных голосов нельзя было разобрать. Шурочка, выпившая много белого вина, вся раскрасневшаяся, с глазами, которые от расширенных зрачков стали совсем черными, с влажными красными губами, вдруг близко склонилась
к Ромашову.
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные одна на
другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках, с каким-то стрельчатым белым узором. С отуманенной головой, с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко прижался зубами
к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.
Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом
к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула
к нему всем телом, от ног до груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в одну сторону, а земля поплыла в
другую, и что время остановилось.
Капитан Стельковский, маленький, худощавый человек в широчайших шароварах, шел небрежно и не в ногу, шагах в пяти сбоку правого фланга, и, весело щурясь, наклоняя голову то на один, то на
другой бок, присматривался
к равнению.
Они не подали
друг другу рук, а только притронулись
к козырькам. Но когда Ромашов глядел на удаляющийся в пыли белый крепкий затылок Николаева, он вдруг почувствовал себя таким оставленным всем миром и таким внезапно одиноким, как будто от его жизни только что отрезали что-то самое большое, самое главное.
— В-вся рота идет, к-как один ч-человек — ать! ать! ать! — говорил Слива, плавно подымая и опуская протянутую ладонь, — а оно одно, точно на смех — о! о! — як тот козел. — Он суетливо и безобразно ткнул несколько раз указательным пальцем вверх. — Я ему п-прямо сказал б-без церемонии: уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А лучше бы вам и вовсе из п-полка уйти. Какой из вас
к черту офицер? Так, м-междометие какое-то…
И Ромашов с недоумением приходил
к выводу, что люди этой категории скорее
других черствеют и опускаются, погружаясь в халатность, в холодную и мертвую формалистику, в привычное и постыдное равнодушие.
С такими мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые ночи конца мая. Незаметно для самого себя он избирал все одну и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины и затем
к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, он не замечал пройденного пути, и вдруг, приходя в себя и точно просыпаясь, он с удивлением видел, что находится на
другом конце города.
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по
другой стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у Николаевых тушили лампу и тускло блестели от месяца черные стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко
к груди руки и говорил умоляющим шепотом...
Ромашов, блаженно и наивно улыбаясь, бродил от одного
к другому, узнавая, точно в первый раз, с удивлением и с удовольствием Бек-Агамалова, Лбова, Веткина, Епифанова, Арчаковского, Олизара и
других.
Тут было пять или шесть женщин. Одна из них, по виду девочка лет четырнадцати, одетая пажом, с ногами в розовом трико, сидела на коленях у Бек-Агамалова и играла шнурами его аксельбантов.
Другая, крупная блондинка, в красной шелковой кофте и темной юбке, с большим красивым напудренным лицом и круглыми черными широкими бровями, подошла
к Ромашову.
Прибежала Шлейферша, толстая дама с засаленными грудями, с жестким выражением глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то
к одному, то
к другому офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала плачевно...
В то же время, переводя глаза с одного из судей на
другого, он мысленно оценивал их отношения
к нему: «Мигунов — равнодушен, он точно каменный, но ему льстит непривычная роль главного судьи и та страшная власть и ответственность, которые сопряжены с нею.
Выйдя из дому, они взяли извозчика и поехали на конец города,
к реке. Там, на одной стороне плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня — огромное красное здание, а на
другой — были расположены купальни, и там же отдавались напрокат лодки. Ромашов сел на весла, а Назанский полулег на корме, прикрывшись шинелью.
И тогда-то не телячья жалость
к ближнему, а божественная любовь
к самому себе соединяет мои усилия с усилиями
других, равных мне по духу людей!