Неточные совпадения
Ромашов
глядел в седое, красное, раздраженное лицо и чувствовал, как у него от обиды и от волнения колотится сердце и темнеет перед
глазами… И вдруг, почти неожиданно для самого себя, он сказал глухо...
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились,
глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением
глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Глядя ему в
глаза внимательно и ясно, она, по обыкновению, энергично пожала своей маленькой, теплой и мягкой рукой его холодную руку.
Ромашов
глядел на нее восхищенными
глазами и повторял глухим, счастливым, тихим голосом...
— Здравствуйте, мой дорогой, — сказал Назанский, крепко пожимая и встряхивая руку Ромашова и
глядя ему прямо в
глаза задумчивыми, прекрасными голубыми
глазами. — Садитесь-ка вот здесь, на кровать. Вы слышали, что я подал рапорт о болезни?
Он стоял теперь перед Ромашовым и
глядел ему прямо в лицо, но по мечтательному выражению его
глаз и по неопределенной улыбке, блуждавшей вокруг его губ, было заметно, что он не видит своего собеседника.
Из дверей выюркнул денщик — типичный командирский денщик, с благообразно-наглым лицом, с масляным пробором сбоку головы, в белых нитяных перчатках. Он сказал почтительным тоном, но в то же время дерзко, даже чуть-чуть прищурившись,
глядя прямо в
глаза подпоручику...
На их игру
глядел, сидя на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый человек сорока пяти лет, способный одним своим видом навести тоску; все у него в лице и фигуре висело вниз с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно стручок перца, длинный, мясистый, красный и дряблый нос; свисали до подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались от переносья вниз к вискам, придавая его
глазам вечно плаксивое выражение; даже старенький сюртук болтался на его покатых плечах и впалой груди, как на вешалке.
Подпоручик Михин, маленький, слабогрудый юноша, со смуглым, рябым и веснушчатым лицом, на котором робко, почти испуганно
глядели нежные темные
глаза, вдруг покраснел до слез.
Ромашова тянуло поговорить по душе, излить кому-нибудь свою тоску и отвращение к жизни. Выпивая рюмку за рюмкой, он
глядел на Веткина умоляющими
глазами и говорил убедительным, теплым, дрожащим голосом...
И только проделав одну из этих штучек, он отводил Ромашова в сторону и
глядя на него в упор круглыми рыбьими
глазами, делал ему грубый выговор.
Очередь дошла до левофлангового солдатика Хлебникова, который служил в роте общим посмешищем. Часто,
глядя на него, Ромашов удивлялся, как могли взять на военную службу этого жалкого, заморенного человека, почти карлика, с грязным безусым лицом в кулачок. И когда подпоручик встречался с его бессмысленными
глазами, в которых, как будто раз навсегда с самого дня рождения, застыл тупой, покорный ужас, то в его сердце шевелилось что-то странное, похожее на скуку и на угрызение совести.
— Милый, милый, не надо!.. — Она взяла обе его руки и крепко сжимала их,
глядя ему прямо в
глаза. В этом взгляде было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову — какая-то ласкающая нежность, и пристальность, и беспокойство, а еще дальше, в загадочной глубине синих зрачков, таилось что-то странное, недоступное пониманию, говорящее на самом скрытом, темном языке души…
Ромашову очень хотелось ехать вместе с Шурочкой, но так как Михин всегда был ему приятен и так как чистые, ясные
глаза этого славного мальчика
глядели с умоляющим выражением, а также и потому, что душа Ромашова была в эту минуту вся наполнена большим радостным чувством, — он не мог отказать и согласился.
Все молчали, точно подавленные неожиданным экстазом этого обыкновенно мрачного, неразговорчивого человека, и
глядели на него с любопытством и со страхом. Но вдруг вскочил с своего места Бек-Агамалов. Он сделал это так внезапно, и так быстро, что многие вздрогнули, а одна из женщин вскочила в испуге. Его
глаза выкатились и дико сверкали, крепко сжатые белые зубы были хищно оскалены. Он задыхался и не находил слов.
Глядит сюда мимоходом, точно скользит
глазами.
Они встали с травы и стояли друг против друга молча, слыша дыхание друг друга,
глядя в
глаза и не видя их.
И,
глядя неотступно в лицо корпусного командира, он подумал про себя, по своей наивной детской привычке: «
Глаза боевого генерала с удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого подпоручика».
Ромашов и на них
глядел теми же преданными
глазами, но никто из свиты не обернулся на подпоручика: все эти парады, встречи с музыкой, эти волнения маленьких пехотных офицеров были для них привычным, давно наскучившим делом.
Офицеры вышли из строя и сплошным кольцом окружили корпусного командира. Он сидел на лошади, сгорбившись, опустившись, по-видимому сильно утомленный, но его умные, прищуренные, опухшие
глаза живо и насмешливо
глядели сквозь золотые очки.
Ромашов быстро поднялся. Он увидел перед собой мертвое, истерзанное лицо, с разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от синяка
глазом. При ночном неверном свете следы побоев имели зловещий, преувеличенный вид. И,
глядя на Хлебникова, Ромашов подумал: «Вот этот самый человек вместе со мной принес сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны».
Пропели эту песню, помолчали немного. На всех нашла сквозь пьяный угар тихая, задумчивая минута. Вдруг Осадчий,
глядя вниз на стол опущенными
глазами, начал вполголоса...
И все расходились смущенные, подавленные, избегая
глядеть друг на друга. Каждый боялся прочесть в чужих
глазах свой собственный ужас, свою рабскую, виноватую тоску, — ужас и тоску маленьких, злых и грязных животных, темный разум которых вдруг осветился ярким человеческим сознанием.
Подполковник Брем
глядит жалостными и какими-то женскими
глазами, — ах, мой милый Брем, помнишь ли ты, как я брал у тебя десять рублей взаймы?
Ромашов
глядел на него с молчаливым состраданием. Все лицо Назанского странно изменилось за то время, как оба офицера не виделись.
Глаза глубоко ввалились и почернели вокруг, виски пожелтели, а щеки с неровной грязной кожей опустились и оплыли книзу и некрасиво обросли жидкими курчавыми волосами.
Назанский вдруг закрыл
глаза руками и расплакался, но тотчас же он овладел собой и заговорил, не стыдясь своих слез,
глядя на Ромашова мокрыми сияющими
глазами...
Ромашов
глядел в окно. Теперь его
глаза, привыкшие к темноте, различали неясный, чуть видный переплет рамы.