Мальчик уже давно слышал неясный, глухой и низкий гул, который, как раскачавшиеся волны, то подымался, то падал, становясь с каждой минутой все страшнее и понятнее. Но, казалось, какая-то отдаленная твердая преграда еще сдерживала его. И вот эта невидимая стена внезапно раздвинулась, и долго сдерживаемые звуки хлынули из-за нее с
ужасающей силой.
Нервы княжны дошли до страшного напряжения. Это ожидание сделалось для нее невыносимой пыткой. Порой ей казалось, что она была бы счастливее, если бы преступление ее было бы уже открыто и она сидела бы в каземате, искупляя наказанием свою вину. Угрызения совести вдруг проснулись в ней с
ужасающею силою. Все окружающее, обстановка, люди, напоминало ей об ее преступлении.
И снова с
ужасающей силой, трижды с силой, с болью открытой крови и текущих слез почувствовалось волнующее счастье, трепет блаженнейших предчувствий, блаженство рокового.
Только кратчайшее мгновение прошло, как отделился Юрий Михайлович от земли, а уже находится он в мире ином, в иной стихии, легкой и безграничной, как сама мечта; и с
ужасающей силой, почти с болью снова почувствовал он то волнующее счастье, что, как жидкость золотая и прозрачная, всю ночь и весь день переливалась в его душе и в его теле.
Неточные совпадения
Ветер стонал, выл, рыдал… Стон ветра — стон совести, утонувшей в страшных преступлениях. Возле нас громом разрушило и зажгло восьмиэтажный дом. Я слышал вопли, вылетавшие из него. Мы прошли мимо. До горевшего ли дома мне было, когда у меня в груди горело полтораста домов? Где-то в пространстве заунывно, медленно, монотонно звонил колокол. Была борьба стихий. Какие-то неведомые
силы, казалось, трудились над
ужасающею гармониею стихии. Кто эти
силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?
«Не существует ли пессимизма
силы, — спрашивает Ницше, — интеллектуального пристрастия ко всему суровому,
ужасающему и загадочному»…
Жизнью переполнена душа, жизнью пронизан весь мир вокруг — и непонятен странный вопрос: «для чего жизнь?» Только
ужасающее разложение в человеке инстинкта жизни делает возможным этот вопрос — бессмысленный и смешной при наличности инстинкта жизни, не разрешимый при его отсутствии никакими
силами разума.
Этой случайности он придавал
ужасающее значение и едва в
силах был его изъяснить одним намеком, так как распространяться об этом ему не позволяет скромность.
И пока боль служит обереганием личности, как это происходит в ребенке, боль эта не может быть тою
ужасающею мукой, какою мы знаем боль в те времена, когда мы находимся в полной
силе разумного сознания и противимся боли, признавая ее тем, чего не должно быть.