Уйти? Но куда же? Павел — тот вскинул свою палку на плечи, шел, шел по прямой дороге, все уменьшаясь, мелькнул беленькой точкой у самого леса, который составлял для мальчика грань видимого мира. Мелькнул еще раз и скрылся. Будет ли ему там хорошо или дурно, найдет ли он там забвение
горькой обиды, спокойствие, счастье или тягчайшие, еще более жестокие обиды?..
Особенно был раздражен бритоголовый человек, он расползался по столу, опираясь на него локтем, протянув правую руку к лицу Кутузова. Синий шар головы его теперь пришелся как раз под опаловым шаром лампы, смешно и жутко повторяя его. Слов его Самгин не слышал, а в голосе чувствовал личную и
горькую обиду. Но был ясно слышен сухой голос Прейса:
Я быстро и крепко привязался к Хорошему Делу, он стал необходим для меня и во дни
горьких обид и в часы радостей. Молчаливый, он не запрещал мне говорить обо всем, что приходило в голову мою, а дед всегда обрывал меня строгим окриком:
— Хорошо; найдется другой, посторонний, кто примет участие в моей
горькой обиде. Вы только возьмите на себя труд поговорить с графом, узнать условия…
Ничего я не видал, а всё понял, конечно, и заплакал в
горькой обиде, спрятался в углу меж лежанкой и диваном, да плачу тихонько — тут в углу и решилась вся моя судьба!
Неточные совпадения
Твоею дружбой не согрета, // Вдали шла долго жизнь моя. // И слов последнего привета // Из уст твоих не слышал я. // Размолвкой нашей недовольный, // Ты, может, глубоко скорбел; //
Обиды горькой, но невольной // Тебе простить я не успел. // Никто из нас не мог быть злобен, // Никто, тая строптивый нрав, // Был повиниться не способен, // Но каждый думал, что он прав. // И ехал я на примиренье, // Я жаждал искренно сказать // Тебе сердечное прощенье // И от тебя его принять… // Но было поздно…
И почему-то пред ней вставала из темной ямы прошлого одна
обида, давно забытая, но воскресавшая теперь с
горькой ясностью. Однажды покойник муж пришел домой поздно ночью, сильно пьяный, схватил ее за руку, сбросил с постели на пол, ударил в бок ногой и сказал:
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство от земли до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг, с наивным порывом скорби,
обиды и жалости к самому себе, он заговорил страстным и
горьким шепотом:
По временам, однако ж, ее поражало что-нибудь особенное, не радость — на радости прошлое ее было до жестокости скупо, — а
обида какая-нибудь,
горькая, не переносная.