Неточные совпадения
Между тем изувеченный боец думал о том, что
жизнь — борьба и что
в ней нет места для инвалидов.
Ему приходило
в голову, что он навсегда выбыл уже из рядов и теперь напрасно загружает собою фурштат; ему казалось, что он рыцарь, выбитый из седла
жизнью и поверженный
в прах.
Тут не только не было и тени чьей-либо «злой воли», но даже самая причина несчастия скрыта где-то
в глубине таинственных и сложных процессов
жизни.
Конечно, она страдала
в этом случае, как мать, отражением сыновнего недуга и мрачным предчувствием тяжелого будущего, которое ожидало ее ребенка; но, кроме этих чувств,
в глубине сердца молодой женщины щемило также сознание, что причина несчастия лежала
в виде грозной возможности
в тех, кто дал ему
жизнь…
— Пойми меня, Анна, — сказал Максим мягче. — Я не стал бы напрасно говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока есть все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает
в нем все шансы на более полную
жизнь.
Третья зима его
жизни приходила к концу. На дворе уже таял снег, звенели весенние потоки, и вместе с тем здоровье мальчика, который зимой все прихварывал и потому всю ее провел
в комнатах, не выходя на воздух, стало поправляться.
Хаос весенней неурядицы смолк. Под жаркими лучами солнца работа природы входила все больше и больше
в свою колею,
жизнь как будто напрягалась, ее поступательный ход становился стремительнее, точно бег разошедшегося поезда.
В лугах зазеленела молодая травка,
в воздухе носился запах березовых почек.
И дяде Максиму казалось, что он призван к тому, чтобы развить присущие мальчику задатки, чтоб усилием своей мысли и своего влияния уравновесить несправедливость слепой судьбы, чтобы вместо себя поставить
в ряды бойцов за дело
жизни нового рекрута, на которого без его влияния никто не мог бы рассчитывать.
«Кто знает, — думал старый гарибальдиец, — ведь бороться можно не только копьем и саблей. Быть может, несправедливо обиженный судьбою подымет со временем доступное ему оружие
в защиту других, обездоленных
жизнью, и тогда я не даром проживу на свете, изувеченный старый солдат…»
Устроив под старость свой угол,
в котором они, хотя и условно, могли считать себя полными хозяевами, старики зажили
в нем тихо и скромно, как бы вознаграждая себя этою тишиной и уединением за суетливые годы тяжелой
жизни «
в чужих людях».
Эти травы наполняли всю избу особенным специфическим благоуханием, которое неразрывно связывалось
в памяти всякого посетителя с воспоминанием об этом чистом маленьком домике, об его тишине и порядке и о двух стариках, живших
в нем какою-то необычною
в наши дни тихою
жизнью.
Природа заранее наделила их спокойствием, без которого немыслим будничный подвиг
жизни, она предусмотрительно смягчила
в них личные порывы, запросы личной
жизни, подчинив эти порывы и эти запросы господствующей черте характера.
Маленькая знакомка Петра представляла
в себе все черты этого типа, который редко вырабатывается
жизнью и воспитанием; он, как талант, как гений, дается
в удел избранным натурам и проявляется рано. Мать слепого мальчика понимала, какое счастье случай послал ее сыну
в этой детской дружбе. Понимал это и старый Максим, которому казалось, что теперь у его питомца есть все, чего ему еще недоставало, что теперь душевное развитие слепого пойдет тихим и ровным, ничем не смущаемым ходом…
В первые годы
жизни ребенка Максим думал, что он совершенно овладел душевным ростом мальчика, что этот рост совершается если не под прямым его влиянием, то во всяком случае ни одна новая сторона его, ни одно новое приобретение
в этой области не избегнет его наблюдения и контроля.
Какая-то неведомая сила работала
в глубине детской души, выдвигая из этой глубины неожиданные проявления самостоятельного душевного роста, и Максиму приходилось останавливаться с чувством благоговения перед таинственными процессами
жизни, которые вмешивались таким образом
в его педагогическую работу.
Эти толчки природы, ее даровые откровения, казалось, доставляли ребенку такие представления, которые не могли быть приобретены личным опытом слепого, и Максим угадывал здесь неразрывную связь жизненных явлений, которая проходит, дробясь
в тысяче процессов, через последовательный ряд отдельных
жизней.
Человек — одно звено
в бесконечной цепи
жизней, которая тянется через него из глубины прошедшего к бесконечному будущему.
И вот
в одном из таких звеньев, слепом мальчике, роковая случайность закрыла эти окна:
жизнь должна пройти вся
в темноте.
Нетронутыми лежали где-то
в таинственной глубине полученные по наследству и дремавшие
в неясном существовании «возможностей» силы, с первым светлым лучом готовые подняться ему навстречу. Но окна остаются закрытыми; судьба мальчика решена: ему не видать никогда этого луча, его
жизнь вся пройдет
в темноте!..
Отсюда, наконец, вытекали инстинктивные потуги детской мысли, отражавшиеся на лице болезненным вопросом. Эти наследственные, но не тронутые
в личной
жизни «возможности» световых представлений вставали, точно призраки,
в детской головке, бесформенные, неясные и темные, вызывая мучительные и смутные усилия.
Если Эвелина вносила
в их взаимные отношения свое спокойствие, свою тихую радость, сообщала слепому новые оттенки окружающей
жизни, то и он,
в свою очередь, давал ей… свое горе.
Максим поседел еще больше. У Попельских не было других детей, и потому слепой первенец по-прежнему остался центром, около которого группировалась вся
жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась
в своем тесном кругу, довольствуясь своею собственною тихою
жизнью, к которой примыкала не менее тихая
жизнь поссесорской «хатки». Таким образом Петр, ставший уже юношей, вырос, как тепличный цветок, огражденный от резких сторонних влияний далекой
жизни.
Он считал необходимым дать душе юноши устояться, окрепнуть, чтобы быть
в состоянии встретить резкое прикосновение
жизни.
Между тем там, за чертой этого заколдованного круга,
жизнь кипела, волновалась, бурлила. И вот, наконец, наступило время, когда старый наставник решился разорвать этот круг, отворить дверь теплицы, чтобы
в нее могла ворваться свежая струя наружного воздуха.
Все эти беседы, эти споры, эта волна кипучих молодых запросов, надежд, ожиданий и мнений, — все это нахлынуло на слепого неожиданно и бурно. Сначала он прислушивался к ним с выражением восторженного изумления, но вскоре он не мог не заметить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до него нет дела. К нему не обращались с вопросами, у него не спрашивали мнений, и скоро оказалось, что он стоит особняком,
в каком-то грустном уединении, тем более грустном, чем шумнее была теперь
жизнь усадьбы.
Она вспомнила долгие взгляды Максима. Так вот что значили эти молчаливые взгляды! Он лучше ее самой знал ее настроение, он угадал, что
в ее сердце возможна еще борьба и выбор, что она
в себе не уверена… Но нет, — он ошибается. Она знает свой первый шаг, а там она посмотрит, что можно будет взять у
жизни еще…
— Да, о ней я думал
в этом случае не менее, чем о нем, — говорил старик сурово. — Подумай, ведь она еще ребенок, не знающий
жизни! Я не хочу верить, что ты желала бы воспользоваться неведением ребенка.
Там были счастливые люди, которые говорили об яркой и полной
жизни; она еще несколько минут назад была с ними, опьяненная мечтами об этой
жизни,
в которой е м у не было места. Она даже не заметила его ухода, а кто знает, какими долгими показались ему эти минуты одинокого горя…
А Петр все молчал, приподняв кверху слепые глаза, и все будто прислушивался к чему-то.
В его душе подымались, как расколыхавшиеся волны, самые разнообразные ощущения. Прилив неведомой
жизни подхватывал его, как подхватывает волна на морском берегу долго и мирно стоявшую на песке лодку… На лице виднелось удивление, вопрос, и еще какое-то особенное возбуждение проходило по нем быстрыми тенями. Слепые глаза казались глубокими и темными.
По звуку ли этого колокола, по тому ли, как тянул ветер, или еще по каким-то, может быть и ему самому неизвестным, признакам Петр чувствовал, что где-то
в той стороне, за монастырем, местность внезапно обрывается, быть может над берегом речки, за которой далеко раскинулась равнина, с неопределенными, трудноуловимыми звуками тихой
жизни.
Останавливаясь на рубеже деятельной
жизни, человек старается определить свое место
в природе, свое значение, свои отношения к окружающему миру.
Я запомнил бы, унес бы это воспоминание
в темноту всей остальной
жизни…
Плод краснее на той стороне, где больше света;
в нем как будто сосредоточена вся сила
жизни, вся страсть растительной природы.
— Если бы ты мог понять, что на свете есть горе во сто раз больше твоего, такое горе,
в сравнении с которым твоя
жизнь, обеспеченная и окруженная участием, может быть названа блаженством, — тогда…
Слушай же теперь, что я скажу тебе: если ты захочешь исправить нашу ошибку, если ты швырнешь судьбе
в глаза все преимущества, которыми
жизнь окружила тебя с колыбели, и захочешь испытать участь вот этих несчастных…
Он опять ставил себе цели, строил планы;
жизнь зарождалась
в нем, надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо, на которое весна пахнула живительным дыханием…
Тем не менее, настоящая его
жизнь, проходившая
в серьезной работе над собой,
в тревожных думах о жене и будущем ребенке, не позволяла ему сосредоточиваться на прежних бесплодных потугах.
И он только вспоминал впоследствии стройный аккорд, прозвучавший на мгновение
в его душе, — аккорд,
в котором сплелись
в одно целое все впечатления его
жизни, ощущение природы и живая любовь.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы.
В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не
в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее
в своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой
жизни…
«Да, он прозрел… На место слепого и неутолимого эгоистического страдания он носит
в душе ощущение
жизни, он чувствует и людское горе, и людскую радость, он прозрел и сумеет напомнить счастливым о несчастных…»