Неточные совпадения
И, не дожидаясь ответа, он начал шагать из угла в угол, постукивая палкой, слегка волоча левую ногу и, видимо, весь отдаваясь проверке
на себе психологического
вопроса. Потом опять остановился против меня и сказал...
Я был тогда совсем маленький мальчик, еще даже не учившийся в пансионе, но простота, с которой отец предложил
вопрос, и его глубокая вдумчивость заразили меня. И пока он ходил, я тоже сидел и проверял свои мысли… Из этого ничего не вышло, но и впоследствии я старался не раз уловить те бесформенные движения и смутные образы слов, которые проходят, как тени,
на заднем фоне сознания, не облекаясь окончательно в определенные формы.
Мало — помалу, однако, сближение начиналось. Мальчик перестал опускать глаза, останавливался, как будто соблазняясь заговорить, или улыбался, проходя мимо нас. Наконец однажды, встретившись с нами за углом дома, он поставил
на землю грязное ведро, и мы вступили в разговор. Началось, разумеется, с
вопросов об имени, «сколько тебе лет», «откуда приехал» и т. д. Мальчик спросил в свою очередь, как нас зовут, и… попросил кусок хлеба.
На меня рассказ произвел странное впечатление… Царь и вдруг — корова… Вечером мы разговаривали об этом происшествии в детской и гадали о судьбе бедных подчасков и владельца коровы. Предположение, что им всем отрубили головы, казалось нам довольно правдоподобным. Хорошо ли это, не жестоко ли, справедливо ли — эти
вопросы не приходили в голову. Было что-то огромное, промчавшееся, как буря, и в середине этого царь, который «все может»… Что значит перед этим судьба двух подчасков? Хотя, конечно, жалко…
А что по этому поводу говорили «царь и закон», — он
на этот раз не прибавил, да, вероятно, и не считал это относящимся к данному
вопросу.
Наутро первая моя мысль была о чем-то важном. О новой одежде?.. Она лежала
на своем месте, как вчера. Но многое другое было не
на своем месте. В душе, как заноза, лежали зародыши новых
вопросов и настроений.
Итак, кто же я
на самом деле?.. Этот головоломный, пожалуй, даже неразрешимый
вопрос стал центром маленькой драмы в моей неокрепшей душе…
Но вдруг в положении этого
вопроса произошла новая перемена: пришла третья национальность и в свою очередь предъявила
на меня свое право.
Счастливая особенность детства — непосредственность впечатлений и поток яркой жизни, уносящий все вперед и вперед, — не позволили и мне остановиться долго
на этих национальных рефлексиях… Дни бежали своей чередой, украинский прозелитизм не удался; я перестрадал маленькую драму разорванной детской дружбы, и
вопрос о моей «национальности» остался пока в том же неопределенном положении…
В ближайшую субботу мой приятель и защитник Ольшанский показался мне несколько озабоченным.
На мои
вопросы, — что с ним, он не ответил, но мимо Мины в перемену проскользнул как-то стыдливо и незаметно.
На следующий день он не пришел
на уроки, и я сидел рядом с его пустым местом, а в моей голове роились воспоминания вчерашнего и смутные
вопросы.
После обедни нас не отпускали домой, а опять гнали в тот же класс. Предстояло объяснение евангелия. Опять пятиминутная перемена, звонок. Успевший переодеться в церкви законоучитель входит
на кафедру. Первый
вопрос его будет...
Единственное спасение в этих случаях — предложить
на разрешение отца — протоиерея какой-нибудь «недоуменный
вопрос», небольшое, приличное религиозное сомнение. Отец протоиерей начитан и любит разрешать внеочередные
вопросы. Говорит он умно, гладко, красиво пользуется текстами. К ученику, доставившему ему случай для такой беседы, относится с благорасположением и ставит хорошую отметку в четверти…
Но эта почва очень скользкая.
Вопрос должен быть чисто формальный, поддающийся эрудиции. Храни бог от намека
на действительное, живое и болящее сомнение. Опасно также задеть обрусительную или духовно — чиновничью струнку… Лицо протоиерея делается неприятным, и он долго не забудет неосторожному вопрошателю…
Но все же Жданов был до известной степени «церковник», участвовал в хоре, и протоиерей относился к нему хорошо. Поэтому чаще всего задача предлагать «недоуменные
вопросы» выпадала
на его долю.
Кто-то предложил
вопрос: правда ли, что спастись можно только в восточно — православной церкви, а все остальное человечество, ничего о ней не знающее или остающееся верным исповеданию отцов, обречено
на вечные страдания…
Шляхта собралась у старика Погорельского, человека сведущего в
вопросах чести, и
на общем совете было решено отправить к Лохмановичу депутацию.
Говорили, что протоиерей — обруситель возбудил уже
вопрос о снятии богородицы — католички… Теперь опальная статуя, освещенная утренними лучами, реяла над шумной и пестрой бестолочью базара. Было в ней что-то такое, отчего я сразу остановился, а через минуту стоял
на коленях, без шапки, и крестился, подняв глаза
на мадонну.
Я был в затруднении. Что сказать, в самом деле,
на этот
вопрос: в скандалах и остроумных каламбурах? Заметив мое затруднение и сконфуженность, он засмеялся и спросил...
— Запомню, Вениамин Васильевич, — ответил я с волнением и затем, по внезапному побуждению, поднял
на него глаза, но не решился высказать вставший в уме
вопрос. Он, вероятно, понял, потянулся в кресле и быстро встал
на ноги.
Он прошелся по комнате, потом опять сел и закачался, смеясь, а я, ободренный этим, решился еще
на один
вопрос...
Однажды у нас исключили двух или трех бедняков за невзнос платы. Мы с Гаврилой беспечно шли в гимназию, когда навстречу нам попался один из исключенных, отосланный домой.
На наш
вопрос, почему он идет из гимназии не в урочное время, он угрюмо отвернулся.
На глазах у него были слезы…
Возникал тяжелый
вопрос: в священнике для нас уже не было святыни, и обратить вынужденную исповедь в простую формальность вроде ответа
на уроке не казалось трудным. Но как же быть с причастием? К этому обряду мы относились хотя и не без сомнений, но с уважением, и нам было больно осквернить его ложью. Между тем не подойти с другими — значило обратить внимание инспектора и надзирателей. Мы решили, однако, пойти
на серьезный риск. Это была своеобразная дань недавней святыне…
Но это было мгновение… Я встретился с его взглядом из-под епитрахили. В нем не было ничего, кроме внимательной настороженности духовного «начальника»… Я отвечал формально
на его
вопросы, но мое волнение при этих кратких ответах его озадачивало. Он тщательно перебрал весь перечень грехов. Я отвечал по большей части отрицанием: «грехов» оказывалось очень мало, и он решил, что волнение мое объясняется душевным потрясением от благоговения к таинству…
Но в сущности и романтизм, и печоринство уже выдохлись в тогдашней молодежи. Ее воображением завладевали образы, выдвигаемые тогдашней «новой» литературой, стремившейся по — своему ответить
на действительные
вопросы жизни.
Авдиев
на мой
вопрос о Писареве отозвался, как о задорном мальчишке.
На мои робкие
вопросы — ожил ли герой и что сталось с его возлюбленной в то время, когда он влачил жалкое существование со шпагой в груди, — брат отвечал с суровой важностью...
Он отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать;
на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.
Неточные совпадения
Тем не менее
вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо
на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли
на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались
на месте, чтобы засвидетельствовать.
Этот
вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города
на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил
на выгоне легко уступающий чернозем.
Понимая всю важность этих
вопросов, издатель настоящей летописи считает возможным ответить
на них нижеследующее: история города Глупова прежде всего представляет собой мир чудес, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существование чудес вообще.
Предполагал ли он при этом сделаться благодетелем человечества? — утвердительно отвечать
на этот
вопрос трудно.
Но пастух
на все
вопросы отвечал мычанием, так что путешественники вынуждены были, для дальнейших расспросов, взять его с собою и в таком виде приехали в другой угол выгона.