Неточные совпадения
В этом отношении совесть его всегда была непоколебимо спокойна, и когда я теперь думаю об этом, то мне
становится ясна основная разница в настроении честных людей того поколения с настроением наших
дней.
Таким образом жизнь моей матери в самом начале оказалась связанной с человеком старше ее больше чем вдвое, которого она еще не могла полюбить, потому что была совершенно ребенком, который ее мучил и оскорблял с первых же
дней и, наконец,
стал калекой…
Мне
стало страшно, и я инстинктивно посмотрел на отца… Как хромой, он не мог долго стоять и молился, сидя на стуле. Что-то особенное отражалось в его лице. Оно было печально, сосредоточенно, умиленно. Печали было больше, чем умиления, и еще было заметно какое-то заутреннее усилие. Он как будто искал чего-то глазами в вышине, под куполом, где ютился сизый дымок ладана, еще пронизанный последними лучами уходящего
дня. Губы его шептали все одно слово...
В нашей семье нравы вообще были мягкие, и мы никогда еще не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и
стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только больше входил в азарт; лицо у него
стало скверное, глаза были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и
дело свистела в воздухе.
Потом, вероятно, проволоку подтянули, и гул
стал не так громок: в обыкновенные неветреные
дни телеграф только тихо позванивал, как будто крики сменились смутным говором.
Несколько
дней, которые у нас провел этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о том, что в отцовском кабинете лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали,
становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках, мать высылала нас во двор…
Однажды, сидя еще на берегу, он
стал дразнить моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выводивших последними из воды. Скамеек на берегу не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать на одной ноге, обмыв другую в реке. Мосье Гюгенет в этот
день расшалился, и, едва они выходили из воды, он кидал в них песком. Мальчикам приходилось опять лезть в воду и обмываться. Он повторил это много раз, хохоча и дурачась, пока они не догадались разойтись далеко в стороны, захватив сапоги и белье.
Итак, кто же я на самом
деле?.. Этот головоломный, пожалуй, даже неразрешимый вопрос
стал центром маленькой драмы в моей неокрепшей душе…
Он
стал ходить по классу, импровизируя вступление к словесности, а мы следили по запискам. Нам пришлось то и
дело останавливать его, так как он сбивался с конспекта и иначе строил свою речь. Только, кажется, раз кто-то поймал повторенное выражение.
В
день его приезда, после обеда, когда отец с трубкой лег на свою постель, капитан в тужурке пришел к нему и
стал рассказывать о своей поездке в Петербург.
И вот в связи с этим мне вспоминается очень определенное и яркое настроение. Я стою на дворе без
дела и без цели. В руках у меня ничего нет. Я без шапки. Стоять на солнце несколько неприятно… Но я совершенно поглощен мыслью. Я думаю, что когда
стану большим, сделаюсь ученым или доктором, побываю в столицах, то все же никогда, никогда не перестану верить в то, во что так хорошо верит мой отец, моя мать и я сам.
Остальное пришло как награда за доброе
дело, и случилось естественно и просто: мальчик сначала бегал по всем комнатам; им, вероятно, забавлялись и ласкали; потом, естественным образом, местом его постоянного пребывания
стала кухня, где его, походя, толкали и кормили.
Однажды он смастерил простым ножом грубое подобие скрипки и
стал пиликать в конюшне плясовые напевы, а порой передразнивал «Полонез» Огинского или «Молитву
девы».
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько
дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу
стали бояться. Подняли капитана, пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном лице осел иней…
На следующий
день судьи не
стало.
Этот вопрос
стал центром в разыгравшемся столкновении. Прошло
дня два, о жалобе ничего не было слышно. Если бы она была, — Заруцкого прежде всего вызвал бы инспектор Рущевич для обычного громового внушения, а может быть, даже прямо приказал бы уходить домой до решения совета. Мы ждали… Прошел
день совета… Признаков жалобы не было.
С этого
дня художественная литература перестала быть в моих глазах только развлечением, а
стала увлекательным и серьезным
делом.
Я почувствовал, без объяснений Авдиева, в чем
дело… и прямая фигура Долгоногова
стала мне теперь неприятной. Однажды при встрече с ним на деревянных мостках я уступил ему дорогу, но поклонился запоздало и небрежно. Он повернулся, но, увидя, что я все-таки поклонился, тотчас же проследовал дальше своей твердой размеренной походкой. Он не был мелочен и не обращал внимания на оттенки.
К экзаменам брат так и не приступал. Он отпустил усики и бородку,
стал носить пенсне, и в нем вдруг проснулись инстинкты щеголя. Вместо прежнего увальня, сидевшего целые
дни над книгами, он представлял теперь что-то вроде щеголеватого дэнди, в плоеных манишках и лакированных сапогах. «Мне нужно бывать в обществе, — говорил он, — это необходимо для моей работы». Он посещал клубы,
стал отличным танцором и имел «светский» успех… Всем давно уже было известно, что он «сотрудник Трубникова», «литератор».
Так шло
дело до конца каникул. Капитан оставался верным союзником «материалистов», и порой его кощунственные шутки заходили довольно далеко. Однако, по мере того как вечера
становились дольше и темнее, его задор несколько остывал.
Это столкновение сразу
стало гимназическим событием. Матери я ничего не говорил, чтобы не огорчать ее, но чувствовал, что
дело может
стать серьезным. Вечером ко мне пришел один из товарищей, старший годами, с которым мы были очень близки. Это был превосходный малый, туговатый на ученье, но с большим житейским смыслом. Он сел на кровати и, печально помотав головой, сказал...