Неточные совпадения
Впоследствии и эта минута часто вставала
в моей
душе, особенно
в часы усталости, как первообраз глубокого, но живого покоя… Природа ласково манила ребенка
в начале его жизни своей нескончаемой, непонятной тайной, как будто обещая где-то
в бесконечности глубину познания и блаженство разгадки…
И только долго спустя, когда миновали годы юношеской беззаботности, я собрал черта за чертой, что мог, о его жизни, и образ этого глубоко несчастного человека ожил
в моей
душе — и более дорогой, и более знакомый, чем прежде.
Я не знаю, существует ли теперь эта цельность хоть
в одной чиновничьей
душе в такой неприкосновенности и полноте.
Для вящей убедительности на виньетке были изображены три голых человека изрядного телосложения, из коих один стоял под
душем, другой сидел
в ванне, а третий с видимым наслаждением опрокидывал себе
в глотку огромную кружку воды…
— Погоди, — ответил Скальский. — На следующее утро иду
в корпус. Спрашиваю швейцара: как мне увидеть сына? «Ступайте, говорит, ваше благородие
в мертвецкую»… Потом… рассказали: умер ровно
в одиннадцать ночи… — И значит — это его я не пустил
в комнату.
Душа прилетала прощаться…
Таким образом мистический ужас уже был готов
в наших детских
душах, и, конечно, его только раздувала окружавшая нас среда.
Страшные рассказы положительно подавляли наши детские
души, и, возвращаясь из кухни вечером, мы с великим страхом проходили мимо темного отверстия печки, находившегося
в середине коридора и почему-то никогда не закрывавшегося заслонками.
И когда я теперь вспоминаю мою молодую красавицу — мать
в этой полутемной кухне, освещенной чадным сальным каганчиком,
в атмосфере, насыщенной подавляющими
душу страхами, то она рисуется мне каким-то светлым ангелом, разгоняющим эти страхи уже одной своей улыбкой неверия и превосходства.
Наконец, чувствуя, что
душа настроилась, я остановился
в углу двора и посмотрел на небо.
Впоследствии глаза у меня стали слабее, и эта необычайная красота теперь живет
в моей
душе лишь ярким воспоминанием этой ночи.
Но тогда я отчетливо видел все эти звезды, различал их переменные цвета и, главное, ощутил взволнованной детской
душой глубину этой бездны и бесконечное число ее живых огней, уходящих
в неведомую, таинственную синюю даль…
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило
душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой
в бесчисленными огнями, с какой-то сознательной лаской смотрела с высоты на глупого мальчика, стоявшего с поднятыми глазами
в затененном углу двора и просившего себе крыльев…
В живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
Хатка стояла на склоне, вся
в зелени, усыпанной яркими цветами высокой мальвы, и воспоминание об этом уголке и об этой счастливой паре осталось
в моей
душе светлым пятнышком, обвеянным своеобразной поэзией.
Выходило бы так, что я, еще ребенок, из сочувствия к моему приятелю, находящемуся
в рабстве у пана Уляницкого, всей
душою призываю реформу и молюсь за доброго царя, который хочет избавить всех купленных мальчиков от злых Уляницких…
В детскую
душу, как зловещая зарница из-за тучи, порой заглядывала непонятная тревога, которая, впрочем, быстро исчезала с впечатлениями ближайшего яркого дня…
— Кос — ти пере — ломаю!.. все кости… — то наши детские
души уходили
в пятки… Но это бывало не часто. Старый добряк экономил этот эффект и прибегал к нему лишь
в крайних случаях.
Если бы
в это время кто-нибудь вскрыл мою детскую
душу, чтобы определить по ней признаки национальности, то, вероятно, он решил бы, что я — зародыш польского шляхтича восемнадцатого века, гражданин романтической старой Польши, с ее беззаветным своеволием, храбростью, приключениями, блеском, звоном чаш и сабель.
Вскоре после этого пьесы, требовавшие польских костюмов, были воспрещены, а еще через некоторое время польский театр вообще надолго смолк
в нашем крае. Но романтическое чувство прошлого уже загнездилось
в моей
душе, нарядившись
в костюмы старой Польши.
Я думаю поэтому, что если бы кто-нибудь сумел вскрыть мою
душу, то и
в этот период моей жизни он бы наверное нашел, что наибольшим удельным весом обладали
в ней те чувства, мысли, впечатления, какие она получала от языка, литературы и вообще культурных влияний родины моей матери.
Итак, кто же я на самом деле?.. Этот головоломный, пожалуй, даже неразрешимый вопрос стал центром маленькой драмы
в моей неокрепшей
душе…
И я не делал новых попыток сближения с Кучальским. Как ни было мне горько видеть, что Кучальский ходит один или
в кучке новых приятелей, — я крепился, хотя не мог изгнать из
души ноющее и щемящее ощущение утраты чего-то дорогого, близкого, нужного моему детскому сердцу.
Сердце у меня тревожно билось,
в груди еще стояло ощущение теплоты и удара. Оно, конечно, скоро прошло, но еще и теперь я ясно помню ту смутную тревогу, с какой во сне я искал и не находил то, что мне было нужно, между тем как рядом,
в спутанном клубке сновидений, кто-то плакал, стонал и бился… Теперь мне кажется, что этот клубок был завязан тремя «национализмами», из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной
душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать…
…Чтоб узнал об этом попечитель,
И, лежа под свежею лозой,
Чтоб я знал, что наш руководитель
В этот миг скорбит о мне
душой…
В житомирской гимназии мне пришлось пробыть только два года, и потом завязавшиеся здесь школьные связи были оборваны. Только одна из них оставила во мне более глубокое воспоминание, сложное и несколько грустное, но и до сих пор еще живое
в моей
душе.
Трудно было разобрать, говорит ли он серьезно, или смеется над моим легковерием.
В конце концов
в нем чувствовалась хорошая натура, поставленная
в какие-то тяжелые условия. Порой он внезапно затуманивался, уходил
в себя, и
в его тускневших глазах стояло выражение затаенной печали… Как будто чистая сторона детской
души невольно грустила под наплывом затягивавшей ее грязи…
Таково было устойчивое, цельное, простое мировоззрение моего отца, которое незаметно просочилось и
в мою
душу.
Считая
в году по двести пятьдесят дней, проведенных
в классах или церкви, и по четыре — пять учебных часов ежедневно — это составит около восьми тысяч часов,
в течение которых вместе со мною сотни молодых голов и юных
душ находились
в непосредственной власти десятков педагогов.
Затихшее здание гимназии
в эти часы представляется мне теперь чем-то вроде огромного резонатора,
в котором педагогический хор настраивает на известный лад умы и
души сотен будущих людей.
В его
душе теплилось свое увлечение, я сказал бы — своя вера.
Из-за его рассеянной улыбки светилась детская
душа и, может быть, незаурядный ум, от одиночества и окружающей пустоты ушедший
в непроходимые дебри «Слова».
Он прошел перед нами со своим невинным маниачеством, не оставив глубокого следа, но ни разу также не возбудив ни
в ком ни одного дурного или враждебного движения
души…
Разумеется, кроме маниаков, вроде Лотоцкого или Самаревича,
в педагогическом хоре, настраивавшем наши умы и
души, были также голоса среднего регистра, тянувшие свои партитуры более или менее прилично. И эти, конечно, делали главную работу: добросовестно и настойчиво перекачивали фактические сведения из учебников
в наши головы. Не более, но и не менее… Своего рода живые педагогические фонографы…
Последовал рассказ о какой-то белой «
душе», которая явилась
в новую квартиру Яна с соседнего кладбища.
«
Душа» туманным столбом подлетела к могиле, постояла над ней, колеблясь, как дым, потом свернулась спирально, как змея, и с глухим стоном ушла
в могилу.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся
в кабинет отца.
В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «
душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули
в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся
в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я
в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя»
в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел
души и не верит «ни
в бога, ни
в чорта».
Трудно сказать, что могло бы из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план: идти толпой к генерал — губернатору, пустить камнями
в окна исправницкого дома… Может быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по домам, унося
в молодых
душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла
в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной гимназии…
Пока о «
душе» Микиты
в суде шла тяжба, оба пана отдавали ему приказания, и оба требовали покорности.
Я ответил, что я племянник капитана, и мы разговорились. Он стоял за тыном, высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий. На нем была черная «чамарка», вытертая и
в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их не было, и из-под чамарки виднелось голое тело: у бедняги была одна рубаха, и, когда какая-нибудь добрая
душа брала ее
в стирку, старик обходился без белья.
Как хорошо… И как печально. Мне вспоминается детство и деревня Коляновских… Точно прекрасное облако на светлой заре лежит
в глубине
души это воспоминание… Тоже деревня, только совсем другая… И другие люди, и другие хаты, и как-то по — иному светились огни… Доброжелательно, ласково… А здесь…
И опять романтические призраки прошлого обступают меня кругом, овладевают
душой, колышут, баюкают, нежат, уносят
в неведомые края и неведомое время…
Несмотря на экстренно некрасивую наружность, годам к двадцати Антось выработался
в настоящего деревенского ловеласа. Из самого своего безобразия он сделал орудие своеобразного грубоватого юмора. Кроме того, женское сердце чутко, и деревенские красавицы разгадали, вероятно, сердце артиста под грубой оболочкой. Как бы то ни было, со своими шутками и скрипицей Антось стал
душой общества на вечерницах.
Судья мог спать спокойно
в своей скромной могиле под убогой кладбищенской церковью: жена, насколько могла и даже более, выполнила задачу, которая так мучила перед концом его страдающую
душу…
Вообще
в это время под влиянием легенд старого замка и отрывочного чтения (
в списках) «Гайдамаков» Шевченка — романтизм старой Украины опять врывался
в мою
душу, заполняя ее призраками отошедшей казацкой жизни, такими же мертвыми, как и польские рыцари и их прекрасные дамы…
Растущая
душа стремилась пристроить куда-то избыток силы, не уходящей на «арифметики и грамматики», и вслед за жгучими историческими фантазиями
в нее порой опять врывался религиозный экстаз. Он был такой же беспочвенный и еще более мучительный.
В глубине
души еще не сознанные начинали роиться сомнения, а навстречу им поднималась жажда религиозного подвига, полетов
души ввысь, молитвенных экстазов.
Это четырехстишие глубоко застряло у меня
в мозгу. Вероятно, именно потому, что очарование националистского романтизма уже встречалось с другим течением, более родственным моей
душе.
Изолированные факты отдельной жизни сами по себе далеко не определяют и не уясняют душевного роста. То, что разлито кругом, что проникает одним общим тоном многоголосый хор жизни, невольно, незаметно просачивается
в каждую
душу и заливает ее, подхватывает, уносит своим потоком. Оглядываясь назад, можно отметить вехами только начало наводнения… Потом это уже сплошное, ровное течение,
в котором давно исчезли первые отдельные ручьи.
Мы вернулись
в Ровно;
в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру. Ложась спать,
в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии
в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы
в пользу бессмертия
души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
После девяти часов я вышел из дому и стал прохаживаться. Была поздняя осень. Вода
в прудах отяжелела и потемнела, точно
в ожидании морозов. Ночь была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я был весь охвачен своим чувством и своими мыслями. Чувство летело навстречу знакомой маленькой тележке, а мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия
души.
Лицо у меня горело, голос дрожал, на глаза просились слезы. Протоиерея удивило это настроение, и он, кажется, приготовился услышать какие-нибудь необыкновенные признания… Когда он накрыл мою склоненную голову, обычное волнение исповеди пробежало
в моей
душе… «Сказать, признаться?»