Неточные совпадения
Я вспомнил о нем только уже через несколько
лет, и когда вспомнил, то даже удивился, так как мне представлялось
в то время, что мы жили
в этом доме вечно и что вообще
в мире никаких крупных перемен не бывает.
Основным фоном моих впечатлений за несколько детских
лет является бессознательная уверенность
в полной законченности и неизменяемости всего, что меня окружало.
Под конец его хватало уже лишь на то, чтобы дотягивать кое-как наше воспитание, и
в более сознательные
годы у нас уже не было с отцом никакой внутренней близости…
И только долго спустя, когда миновали
годы юношеской беззаботности, я собрал черта за чертой, что мог, о его жизни, и образ этого глубоко несчастного человека ожил
в моей душе — и более дорогой, и более знакомый, чем прежде.
Родился
в 1810
году,
в 1826 поступил
в писцы…
Умер
в 1868
году в чине надворного советника…
Это было…
в 1849
году, и отцу предлагалась должность уездного судьи
в губернском городе. Через двадцать
лет он умер
в той же должности
в глухом уездном городишке…
В молодых
годах он был очень красив и пользовался огромным успехом у женщин. По — видимому, весь избыток молодых, может быть, недюжинных сил он отдавал разного рода предприятиям и приключениям
в этой области, и это продолжалось за тридцать
лет. Собственная практика внушила ему глубокое недоверие к женской добродетели, и, задумав жениться, он составил своеобразный план для ограждения своего домашнего спокойствия…
Когда через несколько
лет молодой граф, отличавшийся безумною храбростью
в сражениях с горцами, был прощен и вернулся на родину, то шляхтич пригласил соседей, при них сдал, как простой управляющий, самый точный отчет по имениям и огромные суммы, накопленные за время управления.
Одна из дочерей была еще подросток, тринадцати
лет, совсем девочка, ходившая
в коротких платьях и игравшая
в куклы.
Через два
года после свадьбы у нее родилась девочка, которая через неделю умерла, оставив глубокий рубец
в ее еще детском сердце.
На третьем или четвертом
году после свадьбы отец уехал по службе
в уезд и ночевал
в угарной избе. Наутро его вынесли без памяти
в одном белье и положили на снег. Он очнулся, но половина его тела оказалась парализованной. К матери его доставили почти без движения, и, несмотря на все меры, он остался на всю жизнь калекой…
В те
годы старопольский костюм вышел уже из употребления или даже был запрещен.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной
года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только
в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их
в поводу, и это доверие очень подымало нас
в собственном мнении.
Он ходил
в коротенькой курточке и носил белые воротнички, был тонок и высок не по
летам.
У него
год назад умер сын
в киевском корпусе.
Отец ее
в старые
годы «чумаковал», то есть ходил с обозами
в Крым за рыбой и солью, а так как мать ее умерла рано, то отец брал ее с собою…
Вскоре он уехал на время
в деревню, где у него был жив старик отец, а когда вернулся, то за ним приехал целый воз разных деревенских продуктов, и на возу сидел мальчик
лет десяти — одиннадцати,
в коротенькой курточке, с смуглым лицом и круглыми глазами, со страхом глядевшими на незнакомую обстановку…
Мало — помалу, однако, сближение начиналось. Мальчик перестал опускать глаза, останавливался, как будто соблазняясь заговорить, или улыбался, проходя мимо нас. Наконец однажды, встретившись с нами за углом дома, он поставил на землю грязное ведро, и мы вступили
в разговор. Началось, разумеется, с вопросов об имени, «сколько тебе
лет», «откуда приехал» и т. д. Мальчик спросил
в свою очередь, как нас зовут, и… попросил кусок хлеба.
Как-то
летом появилась
в узком переулочке новая личность.
В октябре 1858
года, то есть когда мне было пять
лет,
в Житомир приезжал молодой царь Александр II.
Прошел
год, другой. Толки шли все шире.
В тихую жизнь как бы вонзилась какая-то заноза, порождавшая смутную тревогу и окрашивавшая особенным оттенком все события. А тут случилось знамение: гром ударил
в «старую фигуру».
В тот
год у нас служил кучер Петро, человек уже старый, ходивший
в бараньем кожухе
лето и зиму. Лицо у него было морщинистое, а тонкие губы под небольшими усами сохраняли выражение какой-то необъяснимой горечи. Он был необыкновенно молчалив, никогда не принимал участия
в толках
в пересудах дворни и не выпускал изо рта глиняной «люльки»,
в которой помешивал иногда горящий табак прямо заскорузлым мизинцем. Мне кажется, что именно он первый сказал, глядя на сломанную «фигуру...
В это же
лето Коляновские взяли меня к себе
в имение.
Прошло, вероятно, около
года. «Щось буде» нарастало, развертывалось, определялось. Отец уже работал
в каких-то «новых комитетах», но о сущности этих работ все-таки говорилось мало и осторожно.
Мне было, кажется,
лет шесть, когда меня отдали
в маленький польский пансион пани Окрашевской.
Под конец моего пребывания
в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был
в третьем классе гимназии, когда однажды,
в начале учебного
года,
в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже
в синем учительском мундире. Я шел с другим мальчиком, поступившим
в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Один
год пребывания
в пансионе Рыхлинского очень изменил и развил меня. Мне уже странно было вспоминать себя во время первого самостоятельного путешествия. Теперь я отлично изучил весь пустырь, все бурьяны, ближайшие улицы и переулки, дорогу к реке…
Мать моя была католичка.
В первые
годы моего детства
в нашей семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски, с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый русский язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
Мне было, вероятно,
лет семь, когда однажды родители взяли ложу
в театре, и мать велела одеть меня получше. Я не знал,
в чем дело, и видел только, что старший брат очень сердит за то, что берут не его, а меня.
Вспыхнуло оно, как известно,
в начале 1863
года. Но глухое волнение и демонстрации происходили уже ранее.
Приблизительно
в 1860
году отец однажды вернулся со службы серьезный и озабоченный. Переговорив о чем-то с матерью, он затем собрал нас и сказал...
Доносились уже слухи о каких-то событиях
в Варшаве, потом
в Вильне (где уже
в 1861
году происходили довольно серьезные демонстрации).
В сентябре 1861
года город был поражен неожиданным событием. Утром на главной городской площади, у костела бернардинов,
в пространстве, огражденном небольшим палисадником, публика, собравшаяся на базар, с удивлением увидела огромный черный крест с траурно — белой каймой по углам, с гирляндой живых цветов и надписью: «
В память поляков, замученных
в Варшаве». Крест был высотою около пяти аршин и стоял у самой полицейской будки.
Оказалось, что это три сына Рыхлинских, студенты Киевского университета, приезжали прощаться и просить благословения перед отправлением
в банду. Один был на последнем курсе медицинского факультета, другой, кажется, на третьем. Самый младший — Стасик,
лет восемнадцати, только
в прошлом
году окончил гимназию. Это был общий любимец, румяный, веселый мальчик с блестящими черными глазами.
Незадолго перед тем (
в 1858
году) он издал ряд блестящих статей о воспитании,
в которых решительно высказывался против розог.
В следующем 1859
году Пироговым было созвано «совещание»,
в котором участвовали, кроме попечителя и его помощника, некоторые профессора, директоры, инспекторы гимназий и выдающиеся учителя.
Оказалось, что по количеству случаев порки она далеко оставила за собой все остальные:
в 1858
году из шестисот учеников было высечено двести девяносто.
Наконец
в конце июня 1863
года и я
в мундире с красным воротником и медными пуговицами отправился
в первый раз на уроки
в новое гимназическое здание.
Два или три последних
года он почти ежедневно проходил
в гимназию мимо нашего двора.
Оказалось, что реформа, запретившая оставаться более двух
лет в одном классе, застигла его продолжительную гимназическую карьеру только на второй ступени. Богатырь оказался моим товарищем, и я со страхом думал, что он сделает со мной
в ближайшую перемену… Но он не показал и виду, что помнит о наших внегимназических отношениях. Вероятно, ему самому эти воспоминания доставляли мало удовольствия…
На следующий
год мне запомнился, впрочем, один случай ее применения: два гимназиста убежали из дому, направляясь
в девственные степи Америки искать приключений…
В житомирской гимназии мне пришлось пробыть только два
года, и потом завязавшиеся здесь школьные связи были оборваны. Только одна из них оставила во мне более глубокое воспоминание, сложное и несколько грустное, но и до сих пор еще живое
в моей душе.
В 1866
году один эпизод «большой политики» долетел отголосками и до нас.
4 апреля 1866
года Каракозов
в Петербурге стрелял
в императора Александра II.
В июне того же
года, по окончании экзаменов, происходил годичный гимназический акт.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на
лету,
в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Вследствие этого, выдержав по всем предметам, я решительно срезался на математике и остался на второй
год в том же классе.
В это время был решен наш переезд к отцу,
в Ровно.
На следующий
год Крыжановский исчез. Одни говорили, что видели его, оборванного и пьяного, где-то на ярмарке
в Тульчине. Другие склонны были верить легенде о каком-то якобы полученном им наследстве, призвавшем его к новой жизни.
Чиновники разбегались,
летом прыгая
в окна: было известно, что, вспылив, судья легко пускал
в ход палку…
Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек!
В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три
года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать
лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность
в поступках.
Бобчинский.
В том самом номере, где прошлого
года подрались проезжие офицеры.
Добчинский. Молодой, молодой человек;
лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что
в комнате, говорит, немножко темно».
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит
в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни
в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.