Неточные совпадения
Я
был уже несколько
больше.
И сам я, казалось, всегда
был таким же мальчиком с
большой головой, причем старший брат
был несколько выше меня, а младший ниже…
Образ отца сохранился в моей памяти совершенно ясно: человек среднего роста, с легкой наклонностью к полноте. Как чиновник того времени, он тщательно брился; черты его лица
были тонки и красивы: орлиный нос,
большие карие глаза и губы с сильно изогнутыми верхними линиями. Говорили, что в молодости он
был похож на Наполеона Первого, особенно когда надевал по — наполеоновски чиновничью треуголку. Но мне трудно
было представить Наполеона хромым, а отец всегда ходил с палкой и слегка волочил левую ногу…
Помещик
был магнат с
большими связями, средствами и влиянием, которые он деятельно пустил в ход.
Ее это огорчило, даже обидело. На следующий день она приехала к нам на квартиру, когда отец
был на службе, а мать случайно отлучилась из дому, и навезла разных материй и товаров, которыми завалила в гостиной всю мебель. Между прочим, она подозвала сестру и поднесла ей огромную куклу, прекрасно одетую, с
большими голубыми глазами, закрывавшимися, когда ее клали спать…
Вообще он относился к среде с
большим благодушием, ограждая от неправды только небольшой круг, на который имел непосредственное влияние. Помню несколько случаев, когда он приходил из суда домой глубоко огорченный. Однажды, когда мать, с тревожным участием глядя в его расстроенное лицо, подала ему тарелку супу, — он попробовал
есть, съел две — три ложки и отодвинул тарелку.
Таким образом жизнь моей матери в самом начале оказалась связанной с человеком старше ее
больше чем вдвое, которого она еще не могла полюбить, потому что
была совершенно ребенком, который ее мучил и оскорблял с первых же дней и, наконец, стал калекой…
Как бы то ни
было, опыт
больше не возобновлялся…
— А вот англичане, — сказал отец в другой раз за обедом, когда мы все
были в сборе, — предлагают
большие деньги тому, кто выдумает новое слово.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат
был на два с половиной года старше меня, с младшим мы
были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно,
большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Он целовал у них руки, обещал, что никогда
больше не
будет, просил хоть на этот раз простить его и лучше очень больно высечь когда-нибудь в другой раз, потому что теперь он непременно умрет.
Это
было маленькое существо, с морщинистым лицом и
большой «кичкой» на голове, отчего голова казалась огромной.
Это
были два самых ярких рассказа пани Будзиньской, но
было еще много других — о русалках, о ведьмах и о мертвецах, выходивших из могил. Все это
больше относилось к прошлому. Пани Будзиньская признавала, что в последнее время народ стал хитрее и поэтому нечисти меньше. Но все же бывает…
Я
был в
большом недоумении.
Должен сказать при этом, что собственно чорт играл в наших представлениях наименьшую роль. После своего появления старшему брату он нам уже почти не являлся, а если являлся, то не очень пугал. Может
быть, отчасти это оттого, что в представлениях малорусского и польского народа он неизменно является кургузым немцем. Но еще более действовала тут старинная
большая книга в кожаном переплете («Печерский патерик»), которую отец привез из Киева.
По
большей части наши ставни еще
были закрыты.
Закончилось это
большим скандалом: в один прекрасный день баба Люба, уперев руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну» не даст в обиду, что учить, конечно, можно, но не так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от боли, как будто у нее в руках
был не ее сын, а сам Уляницкий.
В нашей семье нравы вообще
были мягкие, и мы никогда еще не видели такой жестокой расправы. Я думаю, что по силе впечатления теперь для меня могло бы
быть равно тогдашнему чувству разве внезапное на моих глазах убийство человека. Мы за окном тоже завизжали, затопали ногами и стали ругать Уляницкого, требуя, чтобы он перестал бить Мамерика. Но Уляницкий только
больше входил в азарт; лицо у него стало скверное, глаза
были выпучены, усы свирепо торчали, и розга то и дело свистела в воздухе.
Одет он
был в новую короткую синюю курточку с двумя рядами круглых металлических шариков, в узкие синие брюки со штрипками внизу и в
большие хорошо начищенные сапоги.
Тут
были и дети, очень чистенькие и нарядные, но нас
больше всего интересовал наш знакомец.
Он
был очень низок ростом, с уродливо
большей головой и необыкновенным лбом.
В качестве «заведомого ябедника» ему это
было воспрещено, но тем
большим доверием его «бумаги» пользовались среди простого народа: думали, что запретили ему писать именно потому, что каждая его бумага обладала такой силой, с которой не могло справиться самое
большое начальство.
На кухне вместо сказок о привидениях по вечерам повторяются рассказы о «золотых грамотах», о том, что мужики не хотят
больше быть панскими, что Кармелюк вернулся из Сибири, вырежет всех панов по селам и пойдет с мужиками на город.
Он остановился, как будто злоба мешала ему говорить. В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся к дверям, но в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на отца. Лицо его
было как будто спокойно, но я знал этот блеск его
больших выразительных глаз. Он сделал
было усилие, чтобы подняться, потом опустился в кресло и, глядя прямо в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Это
был человек лет за тридцать,
большого роста, худощавый, но сильный и довольно красивый.
Я начинал что-то путать. Острия ногтей все с
большим нажимом входили в мою кожу, и последние проблески понимания исчезали…
Была только зеленая искорка в противных глазах и пять горячих точек на голове. Ничего
больше не
было…
Первое время настроение польского общества
было приподнятое и бодрое. Говорили о победах, о каком-то Ружицком, который становится во главе волынских отрядов, о том, что Наполеон пришлет помощь. В пансионе ученики поляки делились этими новостями, которые приносила Марыня, единственная дочь Рыхлинских. Ее
большие, как у Стасика, глаза сверкали радостным одушевлением. Я тоже верил во все эти успехи поляков, но чувство, которое они во мне вызывали,
было очень сложно.
Это
было первое общее суждение о поэзии, которое я слышал, а Гроза (маленький, круглый человек, с крупными чертами ординарного лица)
был первым виденным мною «живым поэтом»… Теперь о нем совершенно забыли, но его произведения
были для того времени настоящей литературой, и я с захватывающим интересом следил за чтением. Читал он с
большим одушевлением, и порой мне казалось, что этот кругленький человек преображается, становится другим —
большим, красивым и интересным…
Это
был высокий худощавый мальчик, несколько сутулый, с узкой грудью и лицом, попорченным оспой (вообще, как я теперь вспоминаю, в то время
было гораздо
больше людей со следами этой болезни, чем теперь).
Когда началось восстание, наше сближение продолжалось. Он глубоко верил, что поляки должны победить и что старая Польша
будет восстановлена в прежнем блеске. Раз кто-то из русских учеников сказал при нем, что Россия — самое
большое государство в Европе. Я тогда еще не знал этой особенности своего отечества, и мы с Кучальским тотчас же отправились к карте, чтобы проверить это сообщение. Я и теперь помню непреклонную уверенность, с которой Кучальский сказал после обозрения карты...
На следующий же урок Буткевич принес мне маленькую брошюрку, кажется киевского издания. На обложке
было заглавие, если не ошибаюсь: «Про Чуприну та Чортовуса», а виньетка изображала мертвого казака, с «оселедцем» на макушке и огромнейшими усами, лежавшего, раскинув могучие руки, на
большом поваленном пне…
Это
было в семь раз чаще, чем, например, в киевской второй гимназии, и в тридцать пять раз
больше, чем в киевской первой.
В
большом шумном классе все
было чуждо, но особенное, смущение вызвала во мне знакомая фигура некоего старого гимназиста Шумовича.
Последовал обмен мнений. Хотя поломка деревьев едва ли
была предусмотрена пироговской таблицей наказаний, но в новой гимназии только что
были произведены посадки, и порча их считалась
большим преступлением. Тем не менее большинство мнений
было в мою пользу...
После описанной выше порки, которая, впрочем,
больше до конца года не повторялась, я относился к нему как-то особенно: жалел, удивлялся, готов
был для него что-то сделать…
В городе Дубно нашей губернии
был убит уездный судья. Это
был поляк, принявший православие, человек от природы желчный и злой. Положение меж двух огней озлобило его еще
больше, и его имя приобрело мрачную известность. Однажды, когда он возвращался из суда, поляк Бобрик окликнул его сзади. Судья оглянулся, и в то же мгновение Бобрик свалил его ударом палки с наконечником в виде топорика.
Несколько
больших прудов, соединенных тихими речушками, залегали в широкой ложбине, и городок расположен
был по их берегам.
Зато он никогда не унижался до дешевой помады и томпаковых цепочек, которые другие «чиновники» носили на виду без всякой надобности, так как часов по
большей части в карманах не
было.
Тут
были изломанные замки, краденый самовар, топор с ржавыми пятнами крови на лезвии, узлы с носильным платьем,
большие болотные сапоги и две охотничьи двустволки.
После этого пан Крыжановский исчез, не являлся на службу, и об его существовании мы узнавали только из ежедневных донесений отцовского лакея Захара. Сведения
были малоутешительные. В один день Крыжановский смешал на биллиарде шары у игравшей компании, после чего «вышел
большой шум». На другой день он подрался с будочником. На третий — ворвался в компанию чиновников и нанес пощечину столоначальнику Венцелю.
Географ Самаревич
больше всех походил на Лотоцкого, только в нем не
было ни великолепия, ни уверенности.
В каждом классе у Кранца
были избранники, которых он мучил особенно охотно… В первом классе таким мучеником
был Колубовский, маленький карапуз, с
большой головой и толстыми щеками… Входя в класс, Кранц обыкновенно корчил примасу и начинал брезгливо водить носом. Все знали, что это значит, а Колубовский бледнел. В течение урока эти гримасы становились все чаще, и, наконец, Кранц обращался к классу...
Это
был человек с очень некрасивым, но умным лицом, которое портили
большие зубы, а украшали глубокие карие глаза.
И вдруг гигант подымается во весь рост, а в высоте бурно проносится ураган крика. По
большей части Рущевич выкрикивал при этом две — три незначащих фразы, весь эффект которых
был в этом подавляющем росте и громовых раскатах. Всего страшнее
было это первое мгновение: ощущение
было такое, как будто стоишь под разваливающейся скалой. Хотелось невольно — поднять руки над головой, исчезнуть, стушеваться, провалиться сквозь землю. В карцер после этого мы устремлялись с радостью, как в приют избавления…
Рано утром мы обязаны
были собираться, все православные, в одном
большом классе.
И — замечательное явление, которое, наверное, помнят мои товарищи: сотни полторы человек, только что выйдя из церкви, зная, что этот вопрос им
будет предложен одному за другим, по
большей части не могли вспомнить ни евангелия, ни апостола.
Обвал захватил с собой несколько
больше того, чего коснулась данная волна: сомнение
было вызвано вопросом о вечной казни только за иноверие… Теперь отпадала вера в самую вечную казнь…
Это
был по
большей части народ великовозрастный, состоятельный и державшийся относительно гимназического режима довольно независимо.
В эту минуту во всей его фигуре
было что-то твердое и сурово спокойное. Он, очевидно, знал, что ему делать, и шел среди смятенных кучек, гимназистов, как
большой корабль среди маленьких лодок. Отвечая на поклоны, он говорил только...
Было что-то ободряющее и торжественное в этом занятии полицейского двора людьми в мундирах министерства просвещения, и даже колченогий Дидонус, суетливо вбегавший и выбегавший из полиции, казался в это время своим, близким и хорошим. А когда другой надзиратель,
большой рыжий Бутович, человек очень добродушный, но всегда несколько «в подпитии», вышел к воротам и сказал...