Неточные совпадения
Наконец, когда он объявил, что, бывши в Петербурге, ко всем присматривался и очень ясно видел, что женщины там сидят даже при особах в генеральских рангах, тогда они только вынуждены были сесть, но и сидели себе на уме: когда
пан полковник изволил которую о чем спрашивать, тогда она спешила встать и, поклонясь низко его ясновельможности, опять садилась, не
сказав в ответ ничего.
Тут
пан полковник, привставши,
сказал: «погодите», и пошли.
Пан полковник, опорожнив кубок, тут же свалился на подушку, не
сказав уже ни слова.
Но когда
пан полковник, даже побожася, уверил батеньку, что они в поход никогда не пойдут, то батенька и согласился остаться в военной службе; но сотничества, за другими охотниками, умевшими особым манером снискивать милости полковника, батенька никогда не получили и, стыда ради, всегда говорили, что они выше чина ни за что не желают, как подпрапорный, и любили слышать, когда их этим рангом величали, да еще и вельможным, хотя, правду
сказать, подпрапорный, и в сотне"не много мог", а для посторонних и того менее.
Пан Кнышевский, кашлянувши несколько раз по обычаю дьячков,
сказал:"Вельможные
паны и благодетели! Премудрость чтения и писания не ежедневно дается. Подобает начать оную со дня пророка Наума, первого числа декемвриа месяца. Известно, что от дней Адама, праотца нашего, как его сын, так и все происшедшие от них народы и языки не иначе начинали посылать детей в школу, как на пророка Наума, еже есть первого декемвриа; в иной же день начало не умудрит детей. Сие творится во всей вселенной".
И вот наступил роковой день!.. Первого декабря нас накормили выше всякой меры. Батенька, благословляя нас, всплакнули порядочно. Они были чадолюбивы, да скрывали свою нежность к нам до сего часа; тут не могли никак удержаться!.. Приказывали нам отныне почитать и уважать
пана Кнышевского, как его самого, родителя, а притом… Тут голос батеньки изменился, и, они, махнув рукою,
сказали: «после», перецеловали нас, обливая слезами своими, и ушли в спальню.
Время подошло к обеду, и
пан Кнышевский спросил нас с уроками. Из нас Петрусь проговорил урок бойко: знал назвать буквы и в ряд, и в разбивку; и боком ему поставят и вверх ногами, а он так и дует, и не ошибается, до того, что
пан Кнышевский возвел очи горе и, положив руку на Петрусину голову,
сказал:"Вот дитина!"Павлусь не достиг до него. Он знал разницу между буквами, но ошибочно называл и относился к любимым им предметам; например, вместо «буки», все говорил «булки» и не мог иначе назвать.
Получивший напоминание заповеди, вскакивал, кланялся
пану Кнышевскому и. целуя руки его, должен был
сказать:"Благодарствую,
пане Тимофтее, за научение".
Действие субботки мне не понравилось с первых пор. Я видел тут явное нарушение условия маменькиного с
паном Кнышевским и потому не преминул пожаловаться маменьке. Как же они чудно рассудили, так послушайте,"А что ж, Трушко! —
сказали они, гладя меня по голове: — я не могу закона переменить. Жалуйся на своего отца, что завербовал тебя в эту дурацкую школу. Там не только я, но и
пан Кдышевский не властен ничего отменить. Не от нас это установлено".
Без лести
сказать, дело давно прошедшее, и мы же с ним всю жизнь провели в ссорах и тяжбах, но именно, как бы сам
пан Кнышевский читал: так же выводит, так же понижает, так же оксии…
Не подумайте, однако ж, чтобы его кто учил или показал метод
пан Кнышевский или Дрыгало, наш плешивый пономарь; честью моею уверяю, что никто его не наставлял, а так, сам от себя: натура или, лучше
сказать, природа.
Не из хвастовства
сказать, а как опять к речи пришлось,
пан Кнышевский, махнув рукою, чтоб Павлусь перестал звонить и сошел.
Наступило время батеньке и маменьке узнать радость и от третьего сына своего, о котором даже сам
пан Кнышевский решительно
сказал, что он не имеет ни в чем таланта. И так
пан Кнышевский преостроумно все распорядил: избрал самые трудные псалмы и, заведя меня и своего дьяченка, скрытно от всех, на ток (гумно) в клуне (риге), учил нас вырабатывать все гагаканья… О, да и досталось же моим ушам!
Когда же
пан Кнышевский умолял и требовал возмездия за поругание, то батенька
сказали ему...
В таковых батенькиных словах заключалась хитрость. Им самим не хотелось, чтобы мы, после давишнего, ходили в школу; но желая перед
паном Кнышевским удержать свой «гонор», что якобы они об этой истории много думают — это бы унизило их — и потому
сказали, что нам нечему у него учиться. Дабы же мы не были в праздности и не оставались без ученья, то они поехали в город и в училище испросили себе"на кондиции"некоего Игнатия Галушкинского, славимого за свою ученость и за способность передавать ее другим.
Глаза у батеньки засияли радостью, щеки воспламенились; они взглянули на маменьку таким взором, в коем ясно выражался вопрос:"а? что, каково?", и в первую минуту восторга уже не нацедили, а со всем усердием налили из своей кружки большую рюмку вишневки и, потрепав инспектора по плечу,
сказали милостиво:"Пейте,
пан инспектор! Вы заслужили своими трудами, возясь с моими хлопцами".
Что же относится до батеньки, то они показали крепкий свой дух. Немудрено: они имели крепкую комплекцию. Они не плакали, но не могли и слова более
сказать нам, как только:"Слушайте во всем
пана Галушкинского; он ваш наставник… чтоб не пропали даром деньги…" — и, махнув рукою, закрыли глаза, маменька ахнули и упали, а мы себе поехали…
Правда, больно и даже, утвердительно
скажу, очень больно, но и
пан Кнышезский и домине Галушкинский говаривали, что"все начинающееся оканчивается", а потому хотя и начнут сечь, но по естественному порядку, как по опыту знаю, перестанут.
Да, кстати
сказать, что этот господин полковник не то, что
пан полковник: нет той важности, нет амбиции, гонору; ездит один душою на паре лошадей, без конвою, без сурм и бубен; не только сиди, хоть ложись при нем, он слова не
скажет и даже терпеливо сносит, когда противоречат ему.
— Так и есть. Это вы,
пан полковник! —
сказал казак и, подняв руку,
сказал прегромко: — нате же вам,
пане Азенко, дулю! — и с этим словом протянул к нему руку с сложенным шишом… Переднее полотнище, как некоею нечистою силою, рассказывали батенька, опустилось и скрыло казака с шишом и все прочее зрелище.
— Трофим Миронович! —
сказал громко грубый голос: —
скажите подданной
пана Горбуновского, Аниське, что теперь у вас, чтобы скорее поспешила к своему барину на кухню мыть посуду.