Неточные совпадения
Пропала батенькина мука и четыре золотых за
мое учение!" — так рассуждал я, пожирая яблоко, скрываемое мною в рукаве, куда я, запрятав рот с зубами, там ел секретно, чтобы не приметили
братья.
Дело у нас шло удивительно успешно. Но учение
мое происходило келейно, тайно от всех. Пан Кнышевский хотел батеньку и маменьку привести в восторг нечаянно, как успехами и других
братьев, а именно.
Слезши с звоницы,
брат Павлусь явился взору родителей
моих — и радостный крик их остановил глаголание дьяка.
Братья же
мои, пребывая всегда в школе с благородными и подлыми товарищами,"преуспевали на горшее", как говорил пан Кнышевский, вздыхая, не имея возможности обуздать своих учеников.
Братьям же
моим такое принуждение было несносно.
А потому они, современники
мои, признают, что лестно, точно лестно было для
брата Петруся, без больших подвигов, обратить на себя внимание такого общества и от всех приобрести доверенность.
Когда батенька и маменька помрут и мы с
братьями разделимся имением, так на
мою долю придется порядочная часть, и тогда к чему мне науки?
Утром домине приступил прослушивать уроки панычей до выхода в школы. Как
братья училися и как вели себя — я рассказывать в особенности не буду: я знаю себя только. Дошла очередь до
моего урока. Я ни в зуб не знал ничего. И мог ли я что-нибудь выучить из урока, когда он был по-латыни? Домине же Галушкинский нас не учил буквам и складам латинским, а шагнул вперед по верхам, заставляя затверживать по слуху.
Моего же урока даже никто и не прочел для меня, и потому из него я не знал ни словечка.
Пожалуйте. По уходе их я в сильной горести упал на постель и разливался в слезах. В самом же деле, если беспристрастно посудить, то
мое положение было ужаснейшее! Лишиться в жизни одного завтрака!.. Положим, я сегодня буду обедать, завтра также будет изобильный завтрак; но где я возьму сегодняшний? Увы, он перешел в желудки
братьев и наставника, следовательно — а все таки не ergo, — поступив в вечность, погиб для меня безвозвратно… Горесть убивала меня!..
Не только маменьке нравилася
моя игра и пение, но и старшая из сестер, Софийка, уж года два назад, то есть, когда ей исполнилось четырнадцать лет, надевшая корсетец и юбочку, а до того бегавшая в одной лёлечке (рубашке), только кушачком подпоясанная, так и Софийка очень полюбила это упражнение и чистосердечно мне говорила:"Хорошо
брат Павлусь звонит, очень хорошо, — я всегда заслушиваюсь его; но ты, Трушко, на гуслях лучше играешь".
Батенька сильно сердились на
мою болезнь, но не подозревали обмана, и мы его препорядочно надули, до того, что когда пришло время, то
брат Петрусь с домине наставником уехал.
Вошли мы с
братом в кладовую. Уже разделились кое-какими вещами, оставляя по несколько и на часть
братьям, разумеется, всего, как отсутствующим, и меньше счетом и полегче весом. Вдруг
брат Петрусь увидел
мои связки, повертел их и спросил:"Что это за серебро?"Я сказал о воле маменькиной.
Убедил он меня, и я решился начать тяжбу. Для этого нужны были деньги, а у меня их не было; но — вот что значит умный человек! — он взял у меня все
мои серебряные и другие вещи и договорился на свой кошт вести тяжбу. Я должен был выехать от
брата и жить у Горба-Маявецкого. Домик у него хотя и небольшой, но нам не было тесно: он с женою да маленькая дочка у них, лет семи, Анисинька. Пожалуйте же, что после из этого будет?
Хорошо. В один день Иван Афанасьевич, возвратись из судов, начал мне объяснять довольно аллегорически, что и здесь все дела
мои кончены и ведено мне принять от
брата имение."Так видите ли, — заключил он, — какою вы мне благодарностью обязаны? Я, один я, все вам это обработал". — Тут я начал со всею искренностью и довольно меланхолически благодарить его и показывать ему свою готовность отблагодарить ему, чего он пожелает.
После первых восторгов и поздравлений новые родители
мои начали устраивать благополучие наше назначением для соединения судьбин наших в одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе не можно, как пока утвердится раздел
мой с
братьями. Нечего было делать, отложили.
Ставши опять на любовной точке, мы сдружились снова, и тут
моя Анисинька сказала, что она ожидала другого доказательства любви
моей, а именно: как я-де богат, а она бедная девушка, а в случае
моей смерти
братья отберут все, а ее, прогнавши, заставят по миру таскаться: так, в предупреждение того, не худо бы мне укрепить ей часть имения…
Вот
мой метод:"
Брат Петрусь! вы у нас старший, вы берите первый том; я, по старшинству за вами возьму второй, за мною берет Сидорушка третий, Офремушка четвертый и Егорушка пятый.
За меня стоял новый родитель
мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами как спутал
братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это место вот-вот досталось бы мне, как
брат Петрусь, быв, как я всегда говорил о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на
моего нового родителя, упрекает его, что он овладел
моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на своей дочери, забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
По
моему рассуждению:
брат ли он мне, сват, а своего, на нож готов, а не поступлю.
Надобно вам сказать, что новая
моя родительница была из настоящей дворянской фамилии, но бедной и очень многочисленной. Новый родитель
мой женился на ней для поддержания своей амбиции, что у меня-де жена дворянка и много родных, все благородные. Тетушек и дядюшек было несметное множество, а о
братьях и сестрах с племянничеством в разных степенях и говорить нечего. Оттого-то столько набралось званых по необходимости.
— Кроме того, что она и кума, хотя и во второй паре, — отвечала теща, — но она жена
моего троюродного
брата, так потому…
Ни этого дяди нет на свете, никто и письма не писал; а это
брат Петрусь отлил такую штуку, чтобы уязвить
моего батеньку и меня.
Поспешно схватил я верхнее платье, отпер дверь, бросился за дерзким, кликнув людей; но нигде не могли его найти, а сказывали, что у ворот останавливалась тройка и в повозке сидел
брат Петрусь. Его великого ума была эта новая мне обида, о которой я не сказал ни батеньке, ни даже
моей Анисье Ивановне. Она была в глубоком сне и ничего не слыхала.
Не увидел, откуда явился внизу
брат Петрусь и отозвался ко мне будто и чистосердечно, с приветствием:"А, здравствуй, любезный Трушко! (прилично ли женатого человека называть полуименем? Подите же с ним!) здравствуй! Здорова ли
моя вселюбезнейшая невестушка? Не угодно ли вам, по-родственному, пожаловать ко мне чаю напиться?"
Но, оставляя в стороне всю
мою ссору с
братом Петрусею и все, что вытерпливал я от теперешней его штучки, скажу аккуратно, что этакий пассаж могла произвести только его голова.
Брат Петрусь продолжал издеваться над
моим положением и преспокойно предлагал мне спрыгнуть сверху. Но, оставив его шуточки, я начинал опасаться, если не придумаю ничего к нашему исходу, что последует с нами? Как вот явились
мой новый батенька, без всякого убранства, и над местом, где была лестница, стали, опусти руки и свеся голову вниз, с всею готовностью посвистать от такого необыкновенного казуса.
Новый
мой батенька, кажется, стояли просто, но изобрели решимость. Они с большою запальчивостью начали кричать на
брата Петруся, все внизу стоявшего и утешавшегося нашим неописанным мучением.
Наконец, новому
моему батеньке, по сродному им благоразумию, которого у них, правду сказать, была куча, пришла, из сожаления к нам и собственно к себе, счастливая мысль: поддобриться к
брату и поддеть его разными хитростями, чтобы дал способ свободно сходить сверху.
Брат Петрусь обрадовался этому — и начался торг. Как, впрочем, ни шумели, как ни настаивали новый
мой батенька, чтобы Петрусь что-либо уступил, но не успел ничего, и Петрусь не отступил от своего требования: уничтожить бумагу, по которой он должен мне уплатить несколько тысяч за доходы, им полученные. Дорого, правда, обходилась нам свобода; но я, если бы Петрусь потребовал, я бы и один из хуторов придал ему за свободу.