Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в закатном солнце — из малинового кристаллизованного огня — шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе — шпиц аккумуляторной башни. И все это — всю эту безукоризненную, геометрическую красоту — я должен буду сам,
своими руками… Неужели — никакого выхода, никакого пути?
Неточные совпадения
Милая О! — мне всегда это казалось — что она похожа на
свое имя: сантиметров на 10 ниже Материнской Нормы — и оттого вся кругло обточенная, и розовое О — рот — раскрыт навстречу каждому моему слову. И еще: круглая, пухлая складочка на запястье
руки — такие бывают у детей.
И вдруг одна из этих громадных
рук медленно поднялась — медленный, чугунный жест — и с трибун, повинуясь поднятой
руке, подошел к Кубу нумер. Это был один из Государственных Поэтов, на долю которого выпал счастливый жребий — увенчать праздник
своими стихами. И загремели над трибунами божественные медные ямбы — о том, безумном, со стеклянными глазами, что стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия
своих безумств.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой
руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний в его жизни — и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой — на последнем
своем ложе.
Я торопливо засовывал извещение в карман — и увидел эту
свою ужасную, обезьянью
руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла мою
руку, смотрела на нее. Неужели она действительно…
Это были удостоверения, что мы — больны, что мы не можем явиться на работу. Я крал
свою работу у Единого Государства, я — вор, я — под Машиной Благодетеля. Но это мне — далеко, равнодушно, как в книге… Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я — мои глаза, губы,
руки — я знал: так нужно.
И висела над столом. Опущенные глаза, ноги,
руки. На столе еще лежит скомканный розовый талон т о й. Я быстро развернул эту
свою рукопись — «МЫ» — ее страницами прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от О).
Бешеная, хлещущая радость. Я хочу крикнуть что-то вроде: «Так ее!», «Держи ее!» — но слышу только
свой шепот. А на плече у меня — уже тяжелая
рука, меня держат, ведут, я пытаюсь объяснить им…
И как на экране — где-то далеко внизу на секунду передо мной — побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она стояла, загораживая
свой живот сложенными накрест
руками. И уже нет ее — смыта, или я забыл о ней, потому что…
— Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать
своего ребенка — и затем умереть. Вы сможете выкормить его — понимаете — вы будете следить, как он у вас на
руках будет расти, круглеть, наливаться, как плод…
Но взглянул на
свои волосатые
руки — вспомнилось: «В тебе, наверно, есть капля лесной крови… Может быть, я тебя оттого и…»
…Так же как заслониться
руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите
свое смешное «не надо», а пуля — уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.
И тогда я — захлебываясь, путаясь — все что было, все, что записано здесь. О себе настоящем, и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о моих
руках — да, именно с этого все и началось, — и как я тогда не хотел исполнить
свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там — за Стеною…
Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в
руках у него (я увидел это только теперь) была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) — оставить
свои записки в законченном виде.
Неточные совпадения
Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет
рукою из-под галстука утюжить
свою бороду.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и
руки по швам.)Не смею более беспокоить
своим присутствием. Не будет ли какого приказанья?
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в
руки…» (остановясь), ну, здесь
свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Удары градом сыпались: // — Убью! пиши к родителям! — // «Убью! зови попа!» // Тем кончилось, что прасола // Клим сжал
рукой, как обручем, // Другой вцепился в волосы // И гнул со словом «кланяйся» // Купца к
своим ногам.
Так вот что с парнем сталося. // Пришел в село да, глупенький, // Все сам и рассказал, // За то и сечь надумали. // Да благо подоспела я… // Силантий осерчал, // Кричит: «Чего толкаешься? // Самой под розги хочется?» // А Марья, та
свое: // «Дай, пусть проучат глупого!» // И рвет из
рук Федотушку. // Федот как лист дрожит.