Неточные совпадения
Я уверен, дикарь глядел на «пиджак» и думал: «Ну к
чему это? Только обуза». Мне кажется, точь-в‑точь так же будете глядеть и вы, когда я скажу вам,
что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны
не был
за Зеленой Стеною.
— А
не знаю. Может быть —
за ее рот. А может быть — ни
за что. Просто так.
Она говорила как-то из меня, говорила мои мысли. Но в улыбке у ней был все время этот раздражающий икс. Там,
за шторами, в ней происходило что-то такое —
не знаю
что,
что выводило меня из терпения; мне хотелось спорить с ней, кричать на нее (именно так), но приходилось соглашаться —
не согласиться было нельзя.
— Гулять, — круглые синие глаза мне широко раскрыты — синие окна внутрь, — и я проникаю внутрь, ни
за что не зацепляясь: ничего — внутри, то есть ничего постороннего, ненужного.
Внизу, в вестибюле,
за столиком, контролерша, поглядывая на часы, записывала нумера входящих. Ее имя — Ю… впрочем, лучше
не назову ее цифр, потому
что боюсь, как бы
не написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в сущности, это — очень почтенная пожилая женщина. Единственное,
что мне в ней
не нравится, — это то,
что щеки у ней несколько обвисли — как рыбьи жабры (казалось бы:
что тут такого?).
Стальные, серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи; и
за этой сталью… оказывается, я никогда
не знал,
что там.
В тот момент, когда я ощутил ангела-хранителя у себя
за спиной, я наслаждался сонетом, озаглавленным «Счастье». Думаю —
не ошибусь, если скажу,
что это редкая по красоте и глубине мысли вещь. Вот первые четыре строчки...
—
Что за дикая терминология: «мой». Я никогда
не был… — и запнулся: мне пришло в голову — раньше
не был, верно, но теперь… Ведь я теперь живу
не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус единицы.
S… Почему все дни я слышу
за собой его плоские, хлюпающие, как по лужам, шаги? Почему он все дни
за мной — как тень? Впереди, сбоку, сзади, серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но она все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть может, эта пуповина — она, I?
Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже известно,
что я…
Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И вот вдруг — у вас странное ощущение: руки — посторонние, мешают, и я ловлю себя на том,
что нелепо,
не в такт шагам, размахиваю руками. Или вдруг — непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни
за что, шея — закована. И я бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее
за мною тень, и от нее — никуда, никуда…
Молнией — один только голый вывод, без посылок (предпосылок я
не знаю и сейчас): «Нельзя — ни
за что — чтобы он меня увидел».
— Я
не мог больше! Где вы были? Отчего… — ни на секунду
не отрывая от нее глаз, я говорил как в бреду — быстро, несвязно, — может быть, даже только думал. — Тень —
за мною… Я умер — из шкафа… Потому
что этот ваш… говорит ножницами: у меня душа… Неизлечимая…
Я так привык теперь к самому невероятному,
что, сколько помню, — даже совершенно
не удивился, ни о
чем не спросил: скорей в шкаф, захлопнул
за собою зеркальную дверь — и, задыхаясь, быстро, слепо, жадно соединился с I.
Я вскочил,
не дожидаясь звонка, и забегал по комнате. Моя математика — до сих пор единственный прочный и незыблемый остров во всей моей свихнувшейся жизни — тоже оторвалась, поплыла, закружилась.
Что же, значит, эта нелепая «душа» — так же реальна, как моя юнифа, как мои сапоги — хотя я их и
не вижу сейчас (они
за зеркальной дверью шкафа)? И если сапоги
не болезнь — почему же «душа» болезнь?
Домой — по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я слышал: весь тикаю — как часы. И стрелки во мне — сейчас перешагнут через какую-то цифру, я сделаю что-то такое,
что уже нельзя будет назад. Ей нужно, чтобы кто-то там думал: она — у меня. А мне нужна она, и
что мне
за дело до ее «нужно». Я
не хочу быть чужими шторами —
не хочу, и все.
То есть как это незачем? И
что это
за странная манера — считать меня только чьей-то тенью. А может быть, сами вы все — мои тени. Разве я
не населил вами эти страницы — еще недавно четырехугольные белые пустыни. Без меня разве бы увидели вас все те, кого я поведу
за собой по узким тропинкам строк?
— Нет, нет, — замахал я, — ни
за что! Тогда вы в самом деле будете думать,
что я какой-то ребенок —
что я один
не могу… Ни
за что! (Сознаюсь у меня были другие планы относительно этого дня.)
— Я
не могу так, — сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки
за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и
не могу разобрать слов,
не знаю,
что там. Я
не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу
не сказала мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может быть, ничего этого
не было?
На эстраде поэт читал предвыборную оду, но я
не слышал ни одного слова: только мерные качания гекзаметрического маятника, и с каждым его размахом все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах одно лицо
за другим — как страницы — и все еще
не вижу того единственного, какое я ищу, и его надо скорее найти, потому
что сейчас маятник тикнет, а потом —
Потому
что — поймите же — никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны
не был
за Стеною — я уже говорил вам об этом.
— Но ты
не знал и только немногие знали,
что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там,
за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Да, в 12… — и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего на лицо —
чего никак
не смахнуть. Вдруг — вчерашнее утро, Ю — и то,
что она кричала тогда в лицо I… Почему?
Что за абсурд?
«Все из-за Операции»… Смешной, ограниченный человек. Ничего
не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал,
что,
не будь Операции, — завтра в 12 он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену…
И это «бред» — у нее такое убежденное, негнущееся,
что я спросил себя: «
Не бред ли и в самом деле все это,
что творится со мною и вокруг меня
за последнее время?»
О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно — вместе с нею — оказался где-нибудь
за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда
не вернулся сюда. В тысячу — в миллион раз легче. А теперь —
что же? Пойти и задушить эту — Но разве это чему-нибудь поможет?
Что вам
за дело — если я
не хочу, чтобы
за меня хотели другие, а хочу хотеть сама, — если я хочу невозможного…
Я сидел
за столом и смеялся — отчаянным, последним смехом — и
не видел никакого выхода из всего этого нелепого положения.
Не знаю,
чем бы все это кончилось, если бы развивалось естественным путем — но тут вдруг новая, внешняя, слагающая: зазвонил телефон.
— Потому
что я… я боялась,
что если ее…
что за это вы можете… вы перестанете лю… О, я
не могу — я
не могла бы!
Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (
не пропев гимна) — кое-как,
не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг
за друга: «
Что?
Что случилось?
Что?» И — беспорядочные осколки некогда стройной великой Машины — все посыпались вниз, к лифтам — по лестнице — ступени — топот — обрывки слов — как клочья разорванного и взвихренного ветром письма…
И вдруг… Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон — вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты… Так сейчас: на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны, и на одном: буква Ф и какие-то цифры… Во мне они — сцепились в один клубок, и я даже сейчас
не могу сказать,
что это было
за чувство, но я стиснул ее так,
что она от боли вскрикнула…
И тогда я — захлебываясь, путаясь — все
что было, все,
что записано здесь. О себе настоящем, и о себе лохматом, и то,
что она сказала тогда о моих руках — да, именно с этого все и началось, — и как я тогда
не хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там —
за Стеною…
Все это — несуразными комьями, клочьями — я захлебывался, слов
не хватало. Кривые, двоякоизогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные слова — я благодарно кивал: да, да… И вот (
что же это?) — вот уже говорит
за меня он, а я только слушаю: «Да, а потом… Так именно и было, да, да!»
— А знаете — вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили всех, кого заметили там,
за Стеной, но одного забыли. Вы говорите — нет? А
не помните ли вы,
что там мельком, на секунду, — вы видели там… меня? Да, да: меня.
Неточные совпадения
Анна Андреевна.
Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька,
что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие,
за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к
чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)
Что это
за жаркое? Это
не жаркое.
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга.
За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он
за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб знали:
что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, —
что выдает дочь свою
не то чтобы
за какого-нибудь простого человека, а
за такого,
что и на свете еще
не было,
что может все сделать, все, все, все!