Неточные совпадения
Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах —
быть может, еще в диком состоянии свободы.
— Но почему же непроходимая? (Какие белые зубы!) Через пропасть можно перекинуть мостик.
Вы только представьте себе: барабан, батальоны, шеренги — ведь это тоже
было — и следовательно…
— Если у меня
будет наряд именно на тот аудиториум, какой
вы назвали…
Но как знать:
быть может,
вы, неведомые, кому «Интеграл» принесет мои записки, может
быть,
вы великую книгу цивилизации дочитали лишь до той страницы, что и наши предки лет 900 назад.
Быть может,
вы не знаете даже таких азов, как Часовая Скрижаль, Личные Часы, Материнская Норма, Зеленая Стена, Благодетель.
Я уверен, дикарь глядел на «пиджак» и думал: «Ну к чему это? Только обуза». Мне кажется, точь-в‑точь так же
будете глядеть и
вы, когда я скажу
вам, что никто из нас со времен Двухсотлетней Войны не
был за Зеленой Стеною.
Все мы (а может
быть, и
вы) еще детьми, в школе, читали этот величайший из дошедших до нас памятников древней литературы — «Расписание железных дорог».
Вот что: представьте себе — квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете, квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том, что у него все четыре угла равны: он этого уже просто не видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это — равенство четырех углов, но для
вас это, может
быть, почище, чем бином Ньютона.
И не во мне икс (этого не может
быть) — просто я боюсь, что какой-нибудь икс останется в
вас, неведомые мои читатели.
Но я верю —
вы не
будете слишком строго судить меня.
— Послушайте:
вы…
вы сознаете, что говорите? Через десять минут я обязан
быть в аудиториуме…
–…И все нумера обязаны пройти установленный курс искусства и наук… — моим голосом сказала I. Потом отдернула штору — подняла глаза: сквозь темные окна пылал камин. — В Медицинском Бюро у меня
есть один врач — он записан на меня. И если я попрошу — он выдаст
вам удостоверение, что
вы были больны. Ну?
—
Вы остаетесь? — я взялся за ручку двери. Ручка
была медная, и я слышал: такой же медный у меня голос.
—
Вы идете к шпионам… фу! А я
было достала для
вас в Ботаническом Музее веточку ландышей…
— Так
вам надо сейчас же идти к врачу. Ведь
вы же понимаете:
вы обязаны
быть здоровым — смешно доказывать
вам это.
— Ну да, ну да!
Вам бы, милейший, не математиком
быть, а поэтом, поэтом, да! Ей-ей, переходите к нам — в поэты, а? Ну, хотите — мигом устрою, а?
Милая О… Милый R… В нем
есть тоже (не знаю, почему «тоже», — но пусть пишется, как пишется) — в нем
есть тоже что-то, не совсем мне ясное. И все-таки я, он и О — мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших предков (
быть может,
вам, планетные мои читатели, этот язык — понятней), мы — семья. И так хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник замкнуть себя от всего, что…
Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря —
было во всем торжестве.
Вы, кому придется читать это, — знакомы ли
вам такие минуты? Мне жаль
вас, если
вы их не знаете…
— А ведь
вы не
были в Бюро Хранителей?
— Да. Ну, я так и думала: что-нибудь
вам должно
было помешать — все равно что (острые зубы, улыбка). Но зато теперь
вы — в моих руках.
Вы помните: «Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро, считается…»
— А главное — я с
вами совершенно спокойна.
Вы такой милый — о, я уверена в этом, —
вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я —
пью ликер, я — курю.
Вы будете больны — или
вы будете заняты — или уж не знаю что. Больше: я уверена —
вы сейчас
будете пить со мной этот очаровательный яд…
На плоскости бумаги, в двухмерном мире — эти строки рядом, но в другом мире… Я теряю цифроощущение: 20 минут — это может
быть 200 или 200 000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что
было у меня с R. Все равно как если бы
вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати — и с любопытством смотрели, как
вы,
вы же — корчитесь на этой кровати.
— Ах
вы… Адам! Да, кстати, насчет
Евы…
Мне остается одно: все рассказывать
вам, неведомые мои читатели (сейчас
вы для меня так же дороги, и близки, и недосягаемы — как
был он в тот момент).
Через две минуты я стоял на углу. Нужно же
было показать ей, что мною управляет Единое Государство, а не она. «Так, как я
вам говорю…» И ведь уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему…
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать
вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это
было именно так. А разве весь день с самого утра не
был полон невероятностей, разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так — не все ли равно: одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и
вас.
Вы, читающие эти записки, — кто бы
вы ни
были, но над
вами солнце.
И если
вы тоже когда-нибудь
были так больны, как я сейчас,
вы знаете, какое бывает — какое может
быть — утром солнце,
вы знаете это розовое, прозрачное, теплое золото.
Вы найдете,
вы будете счастливы —
вы обязаны
быть счастливыми, и уже недолго
вам ждать.
— Да вот — не было-то
вас вчера. Уж мы думали — у
вас опасное что… — сияет лоб, улыбка — детская, невинная.
— Да
вы что, 503, оглохли? Зову, зову… Что с
вами? — Это Второй Строитель — прямо над ухом у меня: должно
быть, уж давно кричит.
— Чрезвычайно, чрезвычайно любопытно! Послушайте: а не согласились бы
вы… заспиртоваться? Это
было бы для Единого Государства чрезвычайно… это помогло бы нам предупредить эпидемию… Если у
вас, разумеется, нет особых оснований…
—
Вы? Здесь? — и ножницы его так и захлопнулись. А я — я будто никогда и не знал ни одного человеческого слова: я молчал, глядел и совершенно не понимал, что он говорил мне. Должно
быть, что мне надо уйти отсюда; потому что потом он быстро своим плоским бумажным животом оттеснил меня до конца этой, более светлой части коридора — и толкнул в спину.
— Я не мог больше! Где
вы были? Отчего… — ни на секунду не отрывая от нее глаз, я говорил как в бреду — быстро, несвязно, — может
быть, даже только думал. — Тень — за мною… Я умер — из шкафа… Потому что этот ваш… говорит ножницами: у меня душа… Неизлечимая…
Впрочем, может
быть, все к лучшему. Вероятнее всего,
вы, неведомые мои читатели, — дети по сравнению с нами (ведь мы взращены Единым Государством — следовательно, достигли высочайших, возможных для человека вершин). И как дети — только тогда
вы без крика проглотите все горькое, что я
вам дам, когда это
будет тщательно обложено густым приключенческим сиропом…
Что? Не может
быть! Я читаю еще раз — перепрыгиваю через строчки: «Талон… и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у
вас… Мне необходимо, чтобы думали, что я… мне очень, очень жаль…»
То
есть как это незачем? И что это за странная манера — считать меня только чьей-то тенью. А может
быть, сами
вы все — мои тени. Разве я не населил
вами эти страницы — еще недавно четырехугольные белые пустыни. Без меня разве бы увидели
вас все те, кого я поведу за собой по узким тропинкам строк?
— Понимаете, прихожу сегодня в класс (она работает на Детско-воспитательном Заводе) — и на стене карикатура. Да, да, уверяю
вас! Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде.
Быть может, я и на самом деле…
— Нет, нет, что
вы, — поторопился я сказать (вблизи в самом деле ясно, что ничего похожего на жабры нет, и у меня о жабрах — это
было совершенно неуместно).
— Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят… И потом, если только
вам это нужно — в этот день я
буду около
вас, я оставлю своих детей из школы на кого-нибудь другого — и
буду с
вами, потому что ведь
вы, дорогой,
вы — тоже дитя, и
вам нужно…
— Нет, нет, — замахал я, — ни за что! Тогда
вы в самом деле
будете думать, что я какой-то ребенок — что я один не могу… Ни за что! (Сознаюсь у меня
были другие планы относительно этого дня.)
Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны — мерно вверх; и поднявшись — вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и неестественно
было и это — когда внезапно спуталась, смешалась, остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка. Последний раз нечто подобное, как гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда в самую чащу прогулки, со свистом и дымом, свалился с неба метеорит.
— Может
быть, еще не поздно. Я хочу
вас попросить… Я хочу, чтоб
вы завтра
были со мной. Милая…
Это я Второму Строителю. Лицо у него — фаянс, расписанный сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (глаза, губы), но они сегодня какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове и стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном голубой глыбе — чуть заметный белый квадратик — наклеена бумажка. И меня всего трясет — может
быть, от смеха, — да, я сам слышу, как я смеюсь (знаете ли
вы это, когда
вы сами слышите свой смех?).
— Нет, братья: не долой. Но «Интеграл» должен
быть нашим. В тот день, когда он впервые отчалит в небо, на нем
будем мы. Потому что с нами Строитель «Интеграла». Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы
быть среди
вас. Да здравствует Строитель!
Потому что — поймите же — никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не
был за Стеною — я уже говорил
вам об этом.
— Да он и
есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что
вы с ним все это — только затем, чтобы… что все это комедия. Да! И мой долг…
— Стойте! Я знаю, как спасти
вас. Я избавлю
вас от этого: увидать своего ребенка — и затем умереть.
Вы сможете выкормить его — понимаете —
вы будете следить, как он у
вас на руках
будет расти, круглеть, наливаться, как плод…
Я воспроизвожу этот разговор буква в букву — потому что он, как мне кажется,
будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого Государства — и больше: Вселенной. И затем — здесь
вы, неведомые мои читатели,
быть может, найдете некоторое оправдание мне…
— А мы — пока знаем, что нет последнего числа. Может
быть, забудем. Нет: даже наверное — забудем, когда состаримся — как неминуемо старится все. И тогда мы — тоже неизбежно вниз — как осенью листья с дерева — как послезавтра
вы… Нет, нет, милый, — не ты. Ты же — с нами, ты — с нами!