По боковым стенкам божницы представлялись чисто какие-то символы: на правой из них столб, а около него якорь с пояснением: «spe et fortitudine» (надеждою и твердостью); а на левой —
святая чаша с обозначением: «redemptio mundi» (искупление мира).
Все это, однако, нимало не помешало Фебуфису прогреметь в стране, сделавшейся его новым отечеством, за величайшего мастера, который понял, что чистое искусство гибнет от тлетворного давления социальных тенденций, и, чтобы сохранить
святую чашу неприкосновенною, он принес ее и поставил к ногам герцога.
В нашей памяти живо было предание, передаваемое одним поколением институток другому, о двух сестрах Неминых, находившихся в постоянной вражде между собою и не пожелавших помириться даже перед причастием, за что одну сверхъестественной силой оттолкнуло от
Святой чаши, а другая не могла разжать конвульсивно сжавшегося рта. Так обе злые девочки и не были допущены к причастию.
Неточные совпадения
Кто-то другой взял все лучшее в жизни, этого другого любили те красавицы, о которых мы мечтали в бессонные ночи, другой пил полной
чашей от радости жизни, наслаждался чудесами
святого искусства, — я ненавижу этого другого, потому что всю молодость просидел в кукурузе…
В середине этой живой ограды, над самым краем ямы, возвышался простой некрашеный стол, покрытый белой скатертью, на котором лежали крест и евангелие рядом с жестяной
чашей для
святой воды и кропилом.
У Фридриха Фридриховича переход в свой дом совершился со всякой торжественностью: утром у него был приходский православный священник, пел в зале молебен и служил водосвятие; потом священник взял в одну руку крест, а в другую кропило, а Фридрих Фридрихович поднял новую суповую
чашу с освященною водою, и они вместе обошли весь дом, утверждая здание во имя отца, и сына, и
святого духа.
И вы, вы все, которым столько раз // Я подносил приятельскую
чашу, — // Какая буря в даль умчала вас? // Какая цель убила юность вашу? // Я здесь один.
Святой огонь погас // На алтаре моем. Желанье славы, // Как призрак, разлетелося. Вы правы: // Я не рожден для дружбы и пиров… // Я в мыслях вечный странник, сын дубров, // Ущелий и свободы, и, не зная // Гнезда, живу, как птичка кочевая.
Преобладающий характер в безобразиях николаевского времени — все тот же «соблазн мирянам», расширившийся до того, что с одним из иереев херсонской епархии детская слабость случилась, когда он стоял на великом выходе во
святых дверях с
чашею в руках…