Неточные совпадения
— Да, милостивые государи! — говорил важным
голосом синий фрак, — поверьте мне, старику; я делал по сему предмету различные опыты и долгом считаю сообщить вам, что принятой способ натирать по скобленому месту сандараком —
есть самый удобнейший: никогда не расплывется.
— Неизбежный, как судьба!.. — повторила почти набожным
голосом хозяйка дома, подняв к небесам свои томные глаза. — Ах, как должен
быть величествен вид вашего Наполеона!.. Мне кажется, я его вижу перед собою!.. Какой грандиозо [величие (итал.)] должен
быть в этом орлином взгляде, в этом…
— А долго ли, сударь, вам
будет казаться? Я вижу, вы любите болтать; а я не люблю, и мне некогда. Извольте становиться! — прибавил он громовым
голосом, обращаясь к французу, который молчал в продолжение всего разговора.
— Что вы, батюшка! Ее родители
были не нынешнего века — люди строгие, дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и голоса-то ее не слышал. За день до венца она перемолвила со мной в окно два словечка… так что ж? Матушка ее подслушала да ну-ка ее с щеки на щеку — так разрумянила, что и боже упаси! Не тем помянута, куда крута
была покойница!
— Так! я должна это сделать, — сказала она наконец решительным и твердым
голосом, — рано или поздно — все равно! — С безумной живостью несчастливца, который спешит одним разом прекратить все свои страдания, она не сняла, а сорвала с шеи черную ленту, к которой привешен
был небольшой золотой медальон. Хотела раскрыть его, но руки ее дрожали. Вдруг с судорожным движением она прижала его к груди своей, и слезы ручьем потекли из ее глаз.
Старшая не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до того
была чувствительна к собственному своему
голосу, что не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без того, чтоб с ней не сделалось дурно.
— Избави господи! — воскликнул жалобным
голосом Ладушкин. — Что с нами тогда
будет?
Наши приятели, не говоря ни слова, пошли вслед за незнакомым. Когда они стали подходить к огням, то заметили, что он
был в военном сюртуке с штаб-офицерскими эполетами. Подойдя к биваку Зарецкого, он повернулся и сказал веселым
голосом...
— Но как вы думаете, — спросила робким
голосом молодая девушка, — этот обморок не
будет ли иметь опасных последствий?
По его длинному кафтану, широкому поясу без складок, а более всего по туго заплетенной и загнутой кверху косичке, которая выглядывала из-под широких полей его круглой шляпы, нетрудно
было отгадать, что он принадлежит к духовному званию; на полном и румяном лице его изображалось какое-то беззаботное веселье; он шел весьма тихо, часто останавливался, поглядывал с удовольствием вокруг себя и вдруг запел тонким
голосом...
— Смейтесь, смейтесь, господин офицер! Увидите, что эти мужички наделают! Дайте только им порасшевелиться, а там французы держись! Светлейший грянет с одной стороны, граф Витгенштейн с другой, а мы со всех; да как воскликнем в один
голос: prосul, о procul, profani, то
есть: вон отсюда, нечестивец! так Наполеон такого даст стречка из Москвы, что его собаками не догонишь.
Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым
голосом: «Viva 1'еmpereur!» [Да здравствует император! (франц.)] — шумели и
пели песни на разных европейских языках.
Зарецкой вошел на двор. Небольшие сени разделяли дом на две половины: в той, которая
была на улицу, раздавались громкие
голоса. Он растворил дверь и увидел сидящих за столом человек десять гвардейских солдат: они обедали.
— Слушай, Владимир! — сказал твердым
голосом его приятель, — я здесь под чужим именем, и если
буду узнан, то меня сегодня же расстреляют как шпиона.
Мертвец с открытыми неподвижными глазами приводит в невольный трепет; но, по крайней мере, на бесчувственном лице его начертано какое-то спокойствие смерти: он не страдает более; а оживленный труп, который упал к ногам моим, дышал, чувствовал и, прижимая к груди своей умирающего с голода ребенка, прошептал охриплым
голосом и по-русски: «Кусок хлеба!.. ему!..» Я схватился за карман: в нем не
было ни крошки!
До сих пор еще этот ужасный
голос, в котором даже
было что-то для меня знакомое, раздается в ушах моих.
Сначала они молча лезли все к печке; потом,
выпив по стакану горячего сбитня, начинали понемногу отогреваться, и через полчаса в комнате моей повторялась, в малом виде, суматоха, бывшая после потопа при вавилонском столпотворении: латники, гренадеры, вольтижеры, конные, пешие — все начинали говорить в один
голос на французском, итальянском, голландском… словом, на всех известных европейских языках.
Ночь
была холодная; я прозяб до костей, устал и хотел спать; следовательно, нимало не удивительно, что позабыл все приличие и начал так постукивать тяжелой скобою, что окна затряслись в доме, и грозное «хоц таузент! вас ист дас?» [«проклятье! что это такое?» (нем.)] прогремело, наконец, за дверьми; они растворились; толстая мадам с заспанными глазами высунула огромную голову в миткалевом чепце и повторила вовсе не ласковым
голосом свое: «Вас ист дас?» — «Руссишер капитен!» — закричал я также не слишком вежливо; миткалевой чепец спрятался, двери захлопнулись, и я остался опять на холоду, который час от часу становился чувствительнее.
Прошло еще с полчаса, и, признаюсь, это словесное угощение начало мне становиться в тягость, тем более что в прищуренных и лукавых глазах хозяина заметно
было что-то такое, что совершенно противоречило кроткому его
голосу и словам, исполненным ласки и чувствительности.
Я не знал, что думать; в
голосе этого злодея
было такое добродушие, в улыбке такая простота; но глаза — о, глаза его блистали и вертелись, как у демона! «Я вижу, — продолжал он, — вы не охотники до горячего, так милости прошу нашего польского ростбифа».
Глаза мои смыкались от усталости; и прежде, чем Андрей окончил свой ужин, я спал уже крепким сном. Не знаю, долго ли он продолжался, только вдруг я почувствовал, что меня будят. Я проснулся — вокруг все темно; подле меня, за дощатой перегородкой, смешанные
голоса, и кто-то шепчет: «Тише!.. бога ради, тише! Не говорите ни слова». Это
был мой Андрей, который, дрожа всем телом, продолжал мне шептать на ухо: «Ну, сударь, пропали мы!..»
— Постой, дай прежде
выпить, — отвечал грубый
голос. — Гей, водки!
Тотчас залили огонь; но гораздо труднее
было протащить назад в избу Зарядьева, который напугался до того, что продолжал реветь в истошный
голос даже и тогда, когда огонь
был потушен.
—
Быть может, но я должен отвести его в тюрьму. Впрочем, на это
есть и другие причины, — прибавил жандарм значительным
голосом.
— Полина! — вскричал Рославлев, схватив за руку больную, — так, это я — друг твой! Но бога ради, успокойся! Несчастная! я оплакивал тебя как умершую; но никогда — нет, никогда не проклинал моей Полины! И если бы твое земное счастие зависело от меня, то, клянусь тебе богом, мой друг, ты
была бы счастлива везде… да, везде — даже в самой Франции, — прибавил тихим
голосом Рославлев, и слезы его закапали на руку Полины, которую он прижимал к груди своей.