Неточные совпадения
Наука иных ловких людей — капитал
в руках; страсть Ордынова была обращенным на него же оружием.
Голая шея была небрежно повязана ярким красным платком;
в руках меховая шапка.
В эту минуту вдруг из толпы явился опять вчерашний старик и взял ее за
руку.
Машинально занялся он размещением своего скудного имущества
в новой квартире, развязал узел с разным необходимым добром, отпер сундук с книгами и стал укладывать их на стол; но скоро вся эта работа выпала из
рук его.
Ордынов взял
в руки книгу и долго переворачивал листы, стараясь доискаться смысла
в том, что читал уже несколько раз.
— Меня Катериной, — сказала она, смотря ему
в глаза своими большими ясными голубыми глазами. Оба держали друг друга за
руки.
— Нет, теперь не болит, — сказал он. — Не знаю, может быть, и болит… я не хочу… полно, полно!.. Я и не знаю, что со мною, — говорил он, задыхаясь и отыскав, наконец, ее
руку, — будь здесь, не уходи от меня; дай, дай мне опять твою
руку… У меня
в глазах темнеет; я на тебя как на солнце смотрю, — сказал он, как будто отрывая от сердца слова свои, замирая от восторга, когда их говорил. Рыдания сдавливали ему горло.
Он недоумевал, отчего старушка не подходила, как бывало всегда
в поздний сумеречный час, к потухавшей печке, обливавшей по временам слабым, мерцающим заревом весь темный угол комнаты, и
в ожидании, как погаснет огонь, не грела, по привычке, своих костлявых, дрожащих
рук на замиравшем огне, всегда болтая и шепча про себя и изредка
в недоумении поглядывая на него, чудного жильца своего, которого считала помешанным от долгого сидения за книгами.
Часто жадно ловил он
руками какую-то тень, часто слышались ему шелест близких, легких шагов около постели его и сладкий, как музыка, шепот чьих-то ласковых, нежных речей; чье-то влажное, порывистое дыхание скользило по лицу его, и любовью потрясалось все его существо; чьи-то горючие слезы жгли его воспаленные щеки, и вдруг чей-то поцелуй, долгий, нежный, впивался
в его губы; тогда жизнь его изнывала
в неугасимой муке; казалось, все бытие, весь мир останавливался, умирал на целые века кругом него, и долгая, тысячелетняя ночь простиралась над всем…
Он выглядывал и обманчиво кивал ему головою из-под каждого куста
в роще, смеялся и дразнил его, воплощался
в каждую куклу ребенка, гримасничая и хохоча
в руках его, как злой, скверный гном; он подбивал на него каждого из его бесчеловечных школьных товарищей или, садясь с малютками на школьную скамью, гримасничая, выглядывал из-под каждой буквы его грамматики.
Он вдруг сознавал свое настоящее положение, вдруг стал понимать, что он одинок и чужд всему миру, один
в чужом углу, меж таинственных, подозрительных людей, между врагов, которые все собираются и шепчутся по углам его темной комнаты и кивают старухе, сидевшей у огня на корточках, нагревавшей свои дряхлые, старые
руки и указывавшей им на него.
Машинально отыскал он
руками большой гвоздь, вбитый для чего-то
в верху перегородки, возле которой постлали постель его, схватился за него и, повиснув на нем всем телом, кое-как добрался до щели, из которой выходил едва заметный свет
в его комнату.
Порой слезы загорались
в глазах ее; тогда старик нежно гладил ее по голове, как ребенка, и она еще крепче обнимала его своею обнаженною, сверкающею, как снег,
рукою и еще любовнее припадала к груди его.
Он видел, как старик, не спуская с него своих глаз, блуждающей
рукой наскоро ищет ружье, висевшее на стене; видел потом, как сверкнуло дуло ружья, направленное неверной, дрожащей от бешенства
рукой прямо
в грудь его…
Наскоро отдавая кому-то этот приказ, деликатный Ярослав Ильич взял Ордынова под
руку и повел
в ближайший трактир.
Они вышли из трактира. Сергеев уже летел им навстречу и скороговоркой рапортовал Ярославу Ильичу, что Вильм Емельянович изволят проезжать. Действительно,
в перспективе показалась пара лихих саврасок, впряженных
в лихие пролетки. Особенно замечательная была необыкновенная пристяжная. Ярослав Ильич сжал, словно
в тисках,
руку лучшего из друзей своих, приложился к шляпе и пустился встречать налетавшие дрожки. Дорогою он раза два обернулся и прощальным образом кивнул головою Ордынову.
Он знал, что она стоит на коленях перед образом, ломая
руки в каком-то исступленном отчаянии!..
В тоске он простер свои
руки, вздохнул, открыл глаза…
— Тут она еще крепче, еще с большим стремлением прижалась к нему и
в неудержимом, судорожном чувстве целовала ему плечо,
руки, грудь; наконец, как будто
в отчаянье, закрылась
руками, припала на колени и скрыла
в его коленях свою голову.
— Да, бывает. — И она вся задрожала и опять
в испуге стала прижиматься к нему, как дитя. — Видишь, — сказала она, прерывая рыдания, — я не напрасно пришла к тебе, не напрасно, тяжело было одной, — повторяла она, благодарно сжимая его
руки. — Полно же, полно о чужом горе слезы ронять! Прибереги их на черный день, когда самому одинокому тяжело будет и не будет с тобой никого!.. Слушай, была у тебя твоя люба?
— Слушай, что я скажу тебе, — говорила она голосом, пронзающим сердце, сжав его
руки в своих
руках, усиливаясь подавить свои рыдания.
— Она хотела еще что-то сказать, взглянула на него, положила на плечо ему свою
руку и, наконец,
в бессилии припала к груди его.
И она показывала ему книгу; Ордынов не заметил, откуда взялась она. Он машинально взял ее, всю писанную, как древние раскольничьи книги, которые ему удавалось прежде видеть. Но теперь он был не
в силах смотреть и сосредоточить внимание свое на чем-нибудь другом. Книга выпала из
рук его. Он тихо обнимал Катерину, стараясь привести ее
в разум.
— Но какая же беда, какая ж беда у тебя?.. — И Ордынов ломал
руки в отчаянии.
Поцелуй меня, красная девица, на любовь да на вечное счастье!» — «А отчего у тебя
руки в крови?» — «
Руки в крови, моя родимая? а ваших собак порезал; разлаялись больно на позднего гостя.
Словно
в беспамятстве закрылась она
руками и бросилась лицом на подушки.
— Пожалей меня, пощади меня! — шептал он ей, сдерживая дрожащий свой голос, наклоняясь к ней, опершись
рукою на ее плечо, и близко, близко так, что дыхание их сливалось
в одно, смотря ей
в глаза. — Ты сгубила меня! Я твоего горя не знаю, и душа моя смутилась… Что мне до того, об чем плачет твое сердце! Скажи, что ты хочешь… я сделаю. Пойдем же со мной, пойдем, не убей меня, не мертви меня!..
— Две зари прошло, — сказала она, подавая ему свои
руки, — как мы попрощались с тобой; вторая гаснет теперь, посмотри
в окно.
С звонким, как музыка, смехом взяла она
руку Ордынова и ввела его
в комнату.
Его
рука дрожала
в ее
руке.
Катерина облокотилась
руками на стол и пристально разгоревшимися, страстными очами смотрела
в глаза старику.
Катерина что-то отвечала ему, но Ордынов не расслышал, что именно: старик не дал ей кончить; он схватил ее за
руку, как бы не
в силах более сдержать всего, что теснилось
в груди его. Лицо его было бледно; глаза то мутились, то вспыхивали ярким огнем; побелевшие губы дрожали, и неровным, смятенным голосом,
в котором сверкал минутами какой-то странный восторг, он сказал ей...
— Катерина! Катерина! — звал он, сжимая, как
в тисках, ее
руку.
Старик обхватил ее могучими
руками и почти сдавил на груди своей. Но когда она спрятала у сердца его свою голову, таким обнаженным, бесстыдным смехом засмеялась каждая черточка на лице старика, что ужасом обдало весь состав Ордынова. Обман, расчет, холодное, ревнивое тиранство и ужас над бедным, разорванным сердцем — вот что понял он
в этом бесстыдно не таившемся более смехе…
— Войдите ж, войдите, — примолвил он, наконец, — войдите, драгоценнейший Василий Михайлович, осените прибытием и положите печать… на все эти обыкновенные предметы… — проговорил Ярослав Ильич, показав
рукой в один угол комнаты, покраснев, как махровая роза, сбившись, запутавшись
в сердцах на то, что самая благородная фраза завязла и лопнула даром, и с громом подвинул стул на самую средину комнаты.
— Я не знаю вас, — сказал Ордынов, — я не хочу знать ваших тайн. Но она! она!.. — проговорил он, и слезы градом,
в три ручья, потекли из глаз его. Ветер срывал их одну за другой с его щек… Ордынов утирал их
рукой. Жест его, взгляд, непроизвольные движения дрожавших посинелых губ, — все предсказывало
в нем помешательство.
За нож возьмется
в сердцах, не то безоружный, с голыми
руками на тебя, как баран, полезет, да зубами глотку врагу перервет.
А пусть-те дадут этот нож-от
в руки, да враг твой сам пред тобою широкую грудь распахнет, небось и отступишься!