Неточные совпадения
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда
сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная
с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
В короткое время своего знакомства
с Ихменевым он совершенно узнал,
с кем имеет дело, и понял, что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным образом, надобно привлечь к себе его
сердце, и что без этого деньги не много сделают.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «
С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато
сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Да, не в духе был старик. Не было б у него своей раны на
сердце, не заговорил бы он со мной о голодной музе. Я всматривался в его лицо: оно пожелтело, в глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль в форме вопроса, которого он не в силах был разрешить. Был он как-то порывист и непривычно желчен. Жена взглядывала на него
с беспокойством и покачивала головою. Когда он раз отвернулся, она кивнула мне на него украдкой.
Три недели как мы не видались. Я глядел на нее
с недоумением и страхом. Как переменилась она в три недели!
Сердце мое защемило тоской, когда я разглядел эти впалые бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных, темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто
с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое
сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
— Неужели ж ты так его полюбила? — вскричал я,
с замиранием
сердца смотря на нее и почти сам не понимая, что спрашиваю.
Этот стон
с такою болью вырвался из ее
сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из
сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы
с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но
с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим
сердцем на его приветствие.
То, что я вырвал из
сердца моего, может быть
с кровью и болью, никогда опять не воротится в мое
сердце.
Чувствительный и проницательный
сердцем, Алеша, иногда целую неделю обдумывавший
с наслаждением, как бы ей что подарить и как-то она примет подарок, делавший из этого для себя настоящие праздники,
с восторгом сообщавший мне заранее свои ожидания и мечты, впадал в уныние от ее журьбы и слез, так что его становилось жалко, а впоследствии между ними бывали из-за подарков упреки, огорчения и ссоры.
Ее падчерица была почти красавица, почти еще девочка, но
с редким
сердцем,
с ясной, непорочной душой, весела, умна, нежна.
О, как хорошо прошедшее, Ваня! — вскричала она, сама увлекаясь и прерывая себя этим восклицанием,
с болью вырвавшимся из ее
сердца.
Я не пришла к нему
с самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего
сердца,
с самого начала моей любви; напротив, я затаила все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия любви, — то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику.
Алеша без характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен, в двадцать два года еще совершенно ребенок и разве только
с одним достоинством,
с добрым
сердцем, — качество даже опасное при других недостатках.
Вот что, Ваня, верь одному: Маслобоев хоть и сбился
с дороги, но
сердце в нем то же осталось, а обстоятельства только переменились.
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще
с самой школы, но в сущности человек не без
сердца; погибший человек.
И всегда, когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало, ко мне или
с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений, или
с каким-нибудь секретом и
с желанием, чтоб я понял его
с полслова, то, помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки и как будто вымаливая, чтоб я непременно решил как-нибудь так, чтоб ей тотчас же стало легче на
сердце.
— Ну, и ступайте. А то целый год больна буду, так вам целый год из дому не уходить, — и она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянула на меня, как будто борясь
с каким-то добрым чувством, отозвавшимся в ее
сердце. Бедняжка! Добренькое, нежное ее
сердце выглядывало наружу, несмотря на всю ее нелюдимость и видимое ожесточение.
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь
с ней на диван рядом. — Я
с тобой поступаю, как мне велит мое
сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
Дочь оставила меня, ушла из моего дома
с любовником, и я вырвал ее из моего
сердца, вырвал раз навсегда, в тот самый вечер — помнишь?
— Хотите чаю? — перебила она, как бы затрудняясь продолжать этот разговор, что бывает со всеми целомудренными и сурово честными
сердцами, когда об них им же заговорят
с похвалою.
Она рыдала до того, что
с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего
сердца.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем
сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне
с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— А! Так вы не хотите понять
с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял так же, как и я, а мы
с ним не сговаривались, даже не видались! И ему тоже показалось, что вы играете
с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас, как в божество. Вы не считали за нужное быть
с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное
сердце, и ваши слова, ваш тон, как он говорит, у него остались на
сердце…
— В какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что
с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление так важно, так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня сына: если он не восстал теперь на меня за вас, то
сердце его против меня…
— Да, Алеша, — продолжала она
с тяжким чувством. — Теперь он прошел между нами и нарушил весь наш мир, на всю жизнь. Ты всегда в меня верил больше, чем во всех; теперь же он влил в твое
сердце подозрение против меня, недоверие, ты винишь меня, он взял у меня половину твоего
сердца. Черная кошкапробежала между нами.
— Полно, Алеша, будь у ней, когда хочешь. Я не про то давеча говорила. Ты не понял всего. Будь счастлив
с кем хочешь. Не могу же я требовать у твоего
сердца больше, чем оно может мне дать…
И долго еще она меня расспрашивала и по обыкновению своему охала и сетовала
с каждым моим ответом. Вообще я заметил, что она в последнее время как-то совсем потерялась. Всякое известие потрясало ее. Скорбь об Наташе убивала ее
сердце и здоровье.
Я просидел
с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она была во всем права, во всех своих опасениях. У меня
сердце ныло в тоске, когда я думал о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но что ж было делать?
Странен был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже, может быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же время новая любовь крепко вселялась в его
сердце. Чем это кончится — невозможно было предвидеть. Мне самому ужасно любопытно было посмотреть на Катю. Я снова обещал Наташе познакомиться
с нею.
(
Сердце мое размягчилось, глядя на нее и на ее глазки, пристально,
с глубоким, серьезным и нетерпеливым вниманием устремленные на меня.)
— Так я и всегда делаю, — перебила она, очевидно спеша как можно больше наговориться со мною, — как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое
сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо поступать. И я потому
с вами говорю так совершенно откровенно, как будто сама
с собою, что, во-первых, вы прекрасный человек, и я знаю вашу прежнюю историю
с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.
Как часто, бывало, я ходил взад и вперед по комнате
с бессознательным желанием, чтоб поскорей меня кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно было принять за обиду, и поскорей сорвать на чем-нибудь
сердце.
Мучительно сжалось мое
сердце; как будто что-то дорогое, что я любил, лелеял и миловал, было опозорено и оплевано передо мной в эту минуту, но вместе
с тем и слезы потекли из глаз моих.
Она, может быть, хочет говорить
с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое
сердце, не умеет, стыдится, сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну.
С замиравшим
сердцем воротился я наверх к Наташе. Она стояла посреди комнаты, скрестив руки, и в недоумении на меня посмотрела, точно не узнавала меня. Волосы ее сбились как-то на сторону; взгляд был мутный и блуждающий. Мавра, как потерянная, стояла в дверях, со страхом смотря на нее.
Так прошло часа полтора. Не могу изобразить, что я вынес в это время.
Сердце замирало во мне и мучилось от беспредельной боли. Вдруг дверь отворилась, и Наташа выбежала на лестницу, в шляпке и бурнусе [плащ-накидка
с круглым воротником, на подкладке]. Она была как в беспамятстве и сама потом говорила мне, что едва помнит это и не знает, куда и
с каким намерением она хотела бежать.
— Вы поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши, могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное
сердце поймет это и примирится
с моим… А мне было тяжелее вашего, поверьте!
Он
с превосходным
сердцем, родственник наш и даже, можно сказать, благодетель всего нашего семейства; он многое делал для Алеши.
Дорога мне казалась бесконечною. Наконец, мы приехали, и я вошел к моим старикам
с замиранием
сердца. Я не знал, как выйду из их дома, но знал, что мне во что бы то ни стало надо выйти
с прощением и примирением.
Видно было, что ее мамашане раз говорила
с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая,
с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся
сердце больного ребенка.
Душу бы из себя
с кровью вынул,
сердце свое располосовал да к ногам твоим положил бы!..
Она и не ждала, что сыщет когда-нибудь таких людей, что найдет столько любви к себе, и я
с радостию видел, что озлобленное
сердце размягчилось и душа отворилась для нас всех.