— Половина одиннадцатого! Я и был там… Но я сказался больным и уехал и — это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем
перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь
перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Ты несправедлив ко мне, Ваня, — проговорил он наконец, и слеза заблистала на его ресницах, — клянусь тебе, несправедлив, но оставим это! Я не могу выворотить
перед тобой мое сердце, — продолжал он, приподнимаясь и берясь за шляпу, — одно скажу: ты заговорил сейчас о счастье дочери. Я решительно и буквально не верю этому счастью, кроме того, что этот брак и без моего вмешательства никогда не состоится.
Она, может быть, хочет говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть
перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится, сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну.
— Вся надежда на вас, — говорил он мне, сходя вниз. — Друг мой, Ваня! Я
перед тобой виноват и никогда не мог заслужить твоей любви, но будь мне до конца братом: люби ее, не оставляй ее, пиши мне обо всем как можно подробнее и мельче, как можно мельче пиши, чтоб больше уписалось. Послезавтра я здесь опять, непременно, непременно! Но потом, когда я уеду, пиши!
Неточные совпадения
— Ваня! — вскричала она, — я виновата
перед ним и не стою его! Я думала, что
ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я заглажу это! — прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки, сказал, обращаясь ко мне...
Ты спасение мое: я тотчас же на
тебя понадеялась, что
ты сумеешь им так
передать, что по крайней мере этот первый-то ужас смягчишь для них.
— Голубчик мой, так
ты ее еще любишь! — вскричала Анна Андреевна, не удерживаясь более
перед суровым отцом, за минуту проклинавшим ее Наташу.
Я не пришла к нему с самого начала, я не каялась потом
перед ним в каждом движении моего сердца, с самого начала моей любви; напротив, я затаила все в себе, я пряталась от него, и, уверяю
тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия любви, — то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику.
— Я ничего не боюсь, уверяю вас, потому что я, ей-богу, не виноват. Вы думаете, я виноват? Вот увидите, я сейчас оправдаюсь. Наташа, можно к
тебе? — вскрикнул он с какой-то выделанною смелостию, остановясь
перед затворенною дверью.
Потом о
тебе стала расспрашивать, говорила, что очень хочет познакомиться с
тобой, просила
передать, что уже любит
тебя как сестру и чтоб и
ты ее любила как сестру, а когда узнала, что я уже пятый день
тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к
тебе…
— Что
ты делаешь, Елена? — закричал я, уверенный, что вижу
перед собою сумасшедшую.
— Я просыпался и видел все.
Ты заснула только
перед рассветом.
Точно
ты видишь
перед собой шута, дурачка!
— Ах, Алеша, так что же! — сказала она. — Неужели ж
ты вправду хочешь оставить это знакомство, чтоб меня успокоить. Ведь это по-детски. Во-первых, это невозможно, а во-вторых,
ты просто будешь неблагороден
перед Катей. Вы друзья; разве можно так грубо разрывать связи. Наконец,
ты меня просто обижаешь, коли думаешь, что я так
тебя ревную. Поезжай, немедленно поезжай, я прошу
тебя! Да и отец твой успокоится.
— А я, как нарочно, пришел к
тебе, чтобы и об нем расспросить между прочим. Но это после. А зачем
ты вчера без меня моей Елене леденцов давал да плясал
перед ней? И об чем
ты мог полтора часа с ней говорить!
— Вот
тебе, вот
тебе! Не смей говорить
перед гостем, что я ревнива, не смей, не смей, не смей!
— А я к
тебе по делу, Иван, здравствуй! — сказал он, оглядывая нас всех и с удивлением видя меня на коленях. Старик был болен все последнее время. Он был бледен и худ, но, как будто храбрясь
перед кем-то, презирал свою болезнь, не слушал увещаний Анны Андреевны, не ложился, а продолжал ходить по своим делам.
— И не пожалела
ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно
тебе! Нет,
ты не добрая,
ты и вправду злая! — и как был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел
перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
— Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. — Она уехала с ним от отца и
передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли,
ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
— Нет, Ваня, он не умер! — сказала она решительно, все выслушав и еще раз подумав. — Мамаша мне часто говорит о дедушке, и когда я вчера сказала ей: «Да ведь дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала и сказала мне, что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню просит, «так же как мы с
тобой прежде просили, — говорила мамаша, — и все ходит по тому месту, где мы с
тобой его в первый раз встретили, когда я упала
перед ним и Азорка узнал меня…»
Ибо в последнем случае, как, вероятно, и
ты, милый сын, можешь понять поэтической своей головой, — он меня обкрадывал: ибо одна надобность, положим, рубль стоит, а другая вчетверо стоит; так дурак же я буду, если за рубль
передам ему то, что четырех стоит.
Неточные совпадения
Довольны наши странники, // То рожью, то пшеницею, // То ячменем идут. // Пшеница их не радует: //
Ты тем
перед крестьянином, // Пшеница, провинилася, // Что кормишь
ты по выбору, // Зато не налюбуются // На рожь, что кормит всех.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много люди Божии // Побились над
тобой, // Покамест
ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало
перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили
тебя!..»
Гляжу: могилка прибрана, // На деревянном крестике // Складная золоченая // Икона.
Перед ней // Я старца распростертого // Увидела. «Савельюшка! // Откуда
ты взялся?»
«Уйди!..» — вдруг закричала я, // Увидела я дедушку: // В очках, с раскрытой книгою // Стоял он
перед гробиком, // Над Демою читал. // Я старика столетнего // Звала клейменым, каторжным. // Гневна, грозна, кричала я: // «Уйди! убил
ты Демушку! // Будь проклят
ты… уйди!..»
— Куда
ты девал нашего батюшку? — завопило разозленное до неистовства сонмище, когда помощник градоначальника предстал
перед ним.