Неточные совпадения
Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и больные мечты в
дело, в занятие…
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я
один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в чем
дело.
Правда, тогда еще
дело касалось
одних Жозефин.
— Такое средство
одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять
дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
Кстати о магнетизме, я тебе еще не рассказывал, Наташа, мы на
днях духов вызывали, я был у
одного вызывателя; это ужасно любопытно, Иван Петрович, даже поразило меня.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре
дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился.
Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
Ведь я уж сколько лет
один маюсь, —
день да ночь — сутки прочь, а старого не забыл. Не забывается! А ты-то, ты-то?
В этом роде я знаю за ним
одно уголовное
дело; вывернулся.
Правила имею: знаю, например, что
один в поле не воин, и —
дело делаю.
Один-то я, видишь ли, ничего не значу; прежде значил, а теперь только пьяница и удалился от
дел.
Она на
днях с
одной девочкой из честного дома чуть не попалась.
Я решился на весь
день остаться с Еленой и, по возможности, до самого выздоровления оставлять ее как можно реже
одну.
Наташу, против ожидания, я застал опять
одну, и — странное
дело, мне показалось, что она вовсе не так была мне в этот раз рада, как вчера и вообще в другие разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она, как бы в раздумье.
Слушай: тяжба наша кончилась (то есть кончится на
днях; остаются только
одни пустые формальности); я осужден.
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что не
одни глаза смотрят за этим
делом, и, может быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть
одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только
одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех
дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему
одно поручение. Но он явится сию минуту.
Одной любви мало; любовь оказывается
делами; а ты как рассуждаешь: «Хоть и страдай со мной, но живи со мной», — ведь это не гуманно, это не благородно!
Ты говорил, Алеша, что в эти
дни увлекался всем, что благородно, прекрасно, честно, и укорял меня, что в нашем обществе нет таких увлечений, а только
одно сухое благоразумие.
— Вы отказываетесь от своего слова, — вскричала Наташа вне себя, — вы обрадовались случаю! Но знайте, что я сама, еще два
дня тому, здесь,
одна, решилась освободить его от его слова, а теперь подтверждаю при всех. Я отказываюсь!
И когда я воображал себе это, мне вдруг подумалось: вот я на
одно мгновение буду просить тебя у бога, а между тем была же ты со мною шесть месяцев и в эти шесть месяцев сколько раз мы поссорились, сколько
дней мы не говорили друг с другом!
Целые
дни мы были в ссоре и пренебрегали нашим счастьем, а тут только на
одну минуту вызываю тебя из могилы и за эту минуту готов заплатить всею жизнью!..
— Нет, про только-тоуж я скажу, — перебил он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за ним и я стал одеваться). — У меня и до тебя
дело; очень важное
дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А так как в
одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже. Буду дома.
— Ну, так и кончено. Теперь же, Ваня, — начал он с некоторою торжественностью, — я имею к тебе
одну просьбицу. Ты же исполни. Расскажи мне по возможности подробнее, что у тебя за
дела, куда ты ходишь, где бываешь по целым
дням? Я хоть отчасти и слышал и знаю, но мне надобно знать гораздо подробнее.
— Если, может быть, и не совсем верно догадалась она про князя, то уж то
одно хорошо, что с первого шагу узнала, с кем имеет
дело, и прервала все сношения.
— Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и
день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим
одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
Но знаете ли вы, что даже и не в этом
дело:
дело в нашей ссоре, во взаимных тогдашних оскорблениях;
одним словом, в обоюдно уязвленном самолюбии.
Прошу вас только, поймите
одно:
дело касается прямо Натальи Николаевны и всей ее будущности, и все это зависит отчасти от того, как мы с вами это решим и на чем остановимся.
— Что за
дело один раз. К тому же ведь это я вас приглашаю…
— О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья.
Одним словом, я хочу уладить все
дело. Но оставим на время все
дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
Сношения были устроены до того ловко, до того мастерски, что даже никто из ее домашних не мог иметь ни малейшего подозрения; только
одна ее прехорошенькая камеристка, француженка, была посвящена во все ее тайны, но на эту камеристку можно было вполне положиться; она тоже брала участие в
деле, — каким образом?
На четвертый
день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не
одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
Она поссорилась даже раз с Александрой Семеновной, сказала ей, что ничего не хочет от нее. Когда же я стал пенять ей, при Александре же Семеновне, она разгорячилась, отвечала с какой-то порывчатой, накопившейся злобой, но вдруг замолчала и ровно два
дня ни
одного слова не говорила со мной, не хотела принять ни
одного лекарства, даже не хотела пить и есть, и только старичок доктор сумел уговорить и усовестить ее.
Она, может быть, хочет говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится, сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по целым
дням оставлял ее
одну.
Во всяком случае, он указал мне на
один пункт во всем этом
деле и высказался насчет этого пункта довольно ясно: он настоятельно требовал разрыва Алеши с Наташей и ожидал от меня, чтоб я приготовил ее к близкой разлуке и так приготовил, чтоб не было «сцен, пасторалей и шиллеровщины».
Алеша довольно часто бывал у Наташи, но все на минутку;
один раз только просидел у ней несколько часов сряду; но это было без меня. Входил он обыкновенно грустный, смотрел на нее робко и нежно; но Наташа так нежно, так ласково встречала его, что он тотчас же все забывал и развеселялся. Ко мне он тоже начал ходить очень часто, почти каждый
день. Правда, он очень мучился, но не мог и минуты пробыть
один с своей тоской и поминутно прибегал ко мне за утешением.
Анна Андреевна прислала в
одно утро за мною с просьбой бросить все и немедленно спешить к ней по очень важному
делу, не терпящему ни малейшего отлагательства.
Наконец, после горячих и ненужных
делу попреков: «зачем я не хожу и оставляю их, как сирот,
одних в горе», так что уж «бог знает что без меня происходит», — она объявила мне, что Николай Сергеич в последние три
дня был в таком волнении, «что и описать невозможно».
— Эх, Ваня, да это ты! — проговорил он неровным голосом, — а я здесь к
одному человеку… к писарю… все по
делу… недавно переехал… куда-то сюда… да не здесь, кажется, живет. Я ошибся. Прощай.
Я рассказал все в тот же
день Анне Андреевне, чтоб обрадовать старушку, умоляя ее, между прочим, не заглядывать ему теперь в лицо с особенным видом, не вздыхать, не делать намеков и,
одним словом, ни под каким видом не показывать, что ей известна эта последняя его выходка.
Иногда он вдруг принимался утешать ее, говорил, что едет только на месяц или много что на пять недель, что приедет летом, тогда будет их свадьба, и отец согласится, и, наконец, главное, что ведь он послезавтра приедет из Москвы, и тогда целых четыре
дня они еще пробудут вместе и что, стало быть, теперь расстаются на
один только
день…
Когда я пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и на другой
день тоже вся в жару была, но я только об
одном думала, потому что сердилась на дедушку, и когда мамаша заснула, пошла на улицу, к дедушкиной квартире, и, не доходя, стала на мосту.
— За неделю до смерти мамаша подозвала меня и сказала: «Нелли, сходи еще раз к дедушке, в последний раз, и попроси, чтоб он пришел ко мне и простил меня; скажи ему, что я через несколько
дней умру и тебя
одну на свете оставляю.
В настоящую минуту он силится подробно изложить мне
одну литературную мысль, слышанную им
дня три тому назад от меня же, и против которой он, три
дня тому назад, со мной же спорил, а теперь выдает ее за свою.
Представилась мне и Нелли, вспоминавшая все это уже
одна, без мамаши своей, когда Бубнова побоями и зверскою жестокостью хотела сломить ее и принудить на недоброе
дело…
Он и в самом
деле, Ваня, мне прежде это
один раз говорил, уж после того как мамаша умерла, когда я приходила к нему.
Куды ты еще пятак
дела?» Я заплакала тому, что он мне не верит, а он меня не слушает и все кричит: «Ты украла
один пятак!» — и стал бить меня, тут же на мосту, и больно бил.
Одним словом, выдумка старика до того прельщала его самого, что он уже пришел от нее в восторг. Невозможно было и возражать ему. Я спросил совета у доктора, но прежде чем тот собрался сообразить, старик уже схватил свой картуз и побежал обделывать
дело.
В Петербурге он, разумеется, скоро бы ее отыскал, под каким бы именем она ни воротилась в Россию; да
дело в том, что заграничные его агенты его ложным свидетельством обманули: уверили его, что она живет в
одном каком-то заброшенном городишке в южной Германии; сами они обманулись по небрежности:
одну приняли за другую.
— Да что я-то с князем? Пойми: полнейшая нравственная уверенность и ни
одного положительного доказательства, — ни
одного,как я ни бился. Положение критическое! Надо было за границей справки делать, а где за границей? — неизвестно. Я, разумеется, понял, что предстоит мне бой, что я только могу его испугать намеками, прикинуться, что знаю больше, чем в самом
деле знаю…
За три
дня до своей смерти, в прелестный летний вечер, она попросила, чтоб подняли штору и отворили окно в ее спальне. Окно выходило в садик; она долго смотрела на густую зелень, на заходящее солнце и вдруг попросила, чтоб нас оставили
одних.