Неточные совпадения
Во-первых, хотелось квартиру особенную,
не от жильцов, а во-вторых, хоть
одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешевую.
Поражала меня тоже его необыкновенная худоба: тела на нем почти
не было, и как будто на кости его была наклеена только
одна кожа.
Никогда он
не взял в руки ни
одной газеты,
не произнес ни
одного слова, ни
одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно было побиться об заклад, что он ничего
не видит из всего окружающего и ничего
не слышит.
В эту минуту жертвой старика был
один маленький, кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но
не знавший еще старика и многих из посетителей.
Он, однакоже, жил
не на Васильевском острову, а в двух шагах от того места, где умер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из
одной маленькой прихожей и
одной большой, очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.
Ясно, что он
не мог жить таким образом, совершенно
один, и, верно, кто-нибудь, хоть изредка, навещал его.
Ихменевы
не могли надивиться: как можно было про такого дорогого, милейшего человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в
один голос кричали все соседи?
Кажется, князю очень хотелось, чтоб Николай Сергеич сам предложил себя в управляющие; но этого
не случилось, и князь в
одно прекрасное утро сделал предложение сам, в форме самой дружеской и покорнейшей просьбы.
Купеческая дочка, доставшаяся князю, едва умела писать,
не могла склеить двух слов, была дурна лицом и имела только
одно важное достоинство: была добра и безответна.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего
не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека,
не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни
одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
Одним словом, в целой книге
не уместить всего, что уездные кумушки обоего пола успели насплетничать по поводу этой истории.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича,
не мог бы, кажется, и
одному слову поверить из всех взводимых на него обвинений; а между тем, как водится, все суетились, все говорили, все оговаривались, все покачивали головами и… осуждали безвозвратно.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя,
не знала почти ни
одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Правда, я хоть
не признался и ей, чем занимаюсь, но помню, что за
одно одобрительное слово ее о труде моем, о моем первом романе, я бы отдал все самые лестные для меня отзывы критиков и ценителей, которые потом о себе слышал.
Но
не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, —
не оттого, что
не удалась мне моя карьера и что
не было у меня еще ни славы, ни денег;
не оттого, что я еще
не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в
один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— Я ведь знаю, Ваня, как ты любил меня, как до сих пор еще любишь, и ни одним-то упреком, ни
одним горьким словом ты
не упрекнул меня во все это время!
Вот ты три недели
не приходил: клянусь же тебе, Ваня, ни
одного разу
не приходила мне в голову мысль, что ты меня проклял и ненавидишь.
— Нет,
не он
один, больше я.
— Наташа, — сказал я, —
одного только я
не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила?
Не уважаешь его,
не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком!
Не понимаю я такой любви.
Да, я
не любил его, и, каюсь, я никогда
не мог его полюбить, — только
один я, может быть, из всех его знавших.
—
Не вините меня! — повторил он, — уверяю вас, что теперь все эти несчастья, хоть они и очень сильны, — только на
одну минуту.
Одно жаль, что я до сих пор
не успел ни строчки написать туда; предупредить бы надо.
— Непременно; что ж ему останется делать? То есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит,
одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это
не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем счастливы. Ее отец тоже.
Мне что девочка? и
не нужна; так, для утехи… чтоб голос чей-нибудь детский слышать… а впрочем, по правде, я ведь для старухи это делаю; ей же веселее будет, чем с
одним со мной.
Все мы так тогда думали. Он ждал дочь всеми желаниями своего сердца, но он ждал ее
одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего сердца даже воспоминания о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя и
не высказанным, но, глядя на него, понятным и несомненным.
— Ах, батюшка, мало было
одних бед, так, видно, еще
не вся чаша выпита!
А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу, на него глядя, — все легче станет, а в другой раз, когда
одна остаюсь,
не нацелуюсь, как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю да и на ночь-то каждый раз перекрещу.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги,
одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно,
не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный медальон.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь
один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и
не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался
один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую
не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его, как будто хотели ее разорвать. Грозный старик в
одну минуту стал слабее ребенка. О, теперь уж он
не мог проклинать; он уже
не стыдился никого из нас и, в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся любовь его к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо его.
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время умоляя
не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я
один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в чем дело.
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва
одна, и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это как в мещанских домиках в уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще досками
не обшитый… А потом другая картина...
— Такое средство
одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер? Вот он к тебе пять дней
не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
Кстати о магнетизме, я тебе еще
не рассказывал, Наташа, мы на днях духов вызывали, я был у
одного вызывателя; это ужасно любопытно, Иван Петрович, даже поразило меня.
Завтра я опять к княгине, но отец все-таки благороднейший человек —
не думайте чего-нибудь, и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но это потому, что он ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у тебя их нет; и хочет он их для
одного меня, и только по незнанию несправедлив к тебе.
— Надо вам заметить, что хоть у отца с графиней и порешено наше сватовство, но официально еще до сих пор решительно ничего
не было, так что мы хоть сейчас разойдемся и никакого скандала;
один только граф Наинский знает, но ведь это считается родственник и покровитель.
Не буду ничего говорить,
не буду хвалить ее, скажу только
одно: она яркое исключение из всего круга.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы
не решился.
Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
У них сегодня никого
не было, только мы
одни, и ты напрасно думала, Наташа, что там был званый вечер.
Я рассказал ей всю нашу историю: как ты бросила для меня свой дом, как мы жили
одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что
не хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
Они
одни как будто
не могли вполне подчиняться его воле.
И уж
одно то, что вы, имея такое влияние, такую, можно сказать, власть над Алешей,
не воспользовались до сих пор этою властью и
не заставили его жениться на себе, уж
одно это выказывает вас со стороны слишком хорошей.
Одним словом, я пришел к заключению, что Алеша
не должен разлучаться с вами, потому что без вас погибнет.
Сегодня вечером я получил письмо, до того для меня важное (требующее немедленного моего участия в
одном деле), что никаким образом я
не могу избежать его.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная!
Не смейся; я ведь перед тобой ничего
не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня;
один, может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все!
Не проклинай меня никогда, Ваня!..
Но как, должно быть, смеялся в эту минуту
один человек, засыпая в комфортной своей постели, — если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над нами! Должно быть,
не удостоил!
— Потому, мне казалось, твой дедушка
не мог жить
один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми, вот твои книги. Ты по ним учишься?
Я убеждал ее горячо и сам
не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем было еще что-то другое, кроме
одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, —
не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж
не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в
одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее
не расспрашивать, но тут опять
не мог утерпеть.
И в исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала, и ни
одного звука, ни
одного крика, ни
одной жалобы
не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти
не помня себя от негодования, прямо к пьяной бабе.