Неточные совпадения
И вот, помню, сидел я перед стариком, молчал и доламывал рассеянной
рукой и без того уже обломанные поля
моей шляпы; сидел и ждал, неизвестно зачем, когда выйдет Наташа.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все
мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе
руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в
мое сердце.
— Ваня! — вскричала она, — я виновата перед ним и не стою его! Я думала, что ты уже и не придешь, Алеша. Забудь
мои дурные мысли, Ваня. Я заглажу это! — прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней
руку и, не выпуская ее
руки, сказал, обращаясь ко мне...
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда
мой большой роман; но дело опять повалилось из
рук; не тем была полна голова…
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой
рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все
мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
— О боже
мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай
руку, и кончено!» Наташа, голубчик
мой, ангел
мой, ангел
мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее
руками и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья
мои, вы хотите знать, где я был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
— Какое! Что ты! Это только начало… и потому рассказал про княгиню, что, понимаешь, я через нее отца в
руки возьму, а главная
моя история еще и не начиналась.
Напротив, вы даже показали пренебрежение к нам и, может быть, ждали той минуты, когда я сам приду просить вас сделать нам честь отдать вашу
руку моему сыну.
Я пришел, чтоб исполнить
мой долг перед вами и — торжественно, со всем беспредельным
моим к вам уважением, прошу вас осчастливить
моего сына и отдать ему вашу
руку.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за
мое пальто левой
рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой
руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению
моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
— Это что! Да ты кто такой? — завизжала она, бросив Елену и подпершись
руками в боки. — Вам что в
моем доме угодно?
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на
моем плече, другою сжимая мне
руку, а глазками заискивая в
моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
Я было приложил
руку к ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, но она молча и тихо своей маленькой ручкой отвела
мою и отвернулась от меня лицом к стене.
— Прощай. — Она подала мне
руку как-то небрежно и отвернулась от
моего последнего прощального взгляда. Я вышел от нее несколько удивленный. «А впрочем, — подумал я, — есть же ей об чем и задуматься. Дела не шуточные. А завтра все первая же мне и расскажет».
— Елена, друг
мой, что с тобой? — спросил я, садясь подле нее и охватив ее
рукою.
Она осмотрелась и вдруг, к величайшему
моему удивлению, отставила чашку, ущипнула обеими
руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное полотнище юбки и одним взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она молча подняла на меня свой упорный, сверкающий взгляд. Лицо ее было бледно.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей
руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя
мое!
Но только что я воротился к себе, голова
моя закружилась, и я упал посреди комнаты. Помню только крик Елены: она всплеснула
руками и бросилась ко мне поддержать меня. Это было последнее мгновение, уцелевшее в
моей памяти…
Другая
рука ее лежала на
моей подушке.
— Друг ты
мой, — сказал я, взяв ее за
руку, — ты целую ночь за мной смотрела. Я не знал, что ты такая добрая.
Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими
руками, а лицом крепко-крепко прижалась к
моей груди. Я с изумлением смотрел на нее.
Она судорожно сжимала
мои колени своими
руками. Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и все это до того неизбежного порыва, когда все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…
— Вот и я! — дружески и весело заговорил князь, — только несколько часов как воротился. Все это время вы не выходили из
моего ума (он нежно поцеловал ее
руку), — и сколько, сколько я передумал о вас! Сколько выдумал вам сказать, передать… Ну, да мы наговоримся! Во-первых,
мой ветрогон, которого, я вижу, еще здесь нет…
Наташа, голубчик, здравствуй, ангел ты
мой! — говорил он, усаживаясь подле нее и жадно целуя ее
руку, — тосковал-то я по тебе в эти дни!
— Уж я сама знаю чем, — отвечала она, усмехнувшись, и чего-то опять застыдилась. Мы говорили на пороге, у растворенной двери. Нелли стояла передо мной, потупив глазки, одной
рукой схватившись за
мое плечо, а другою пощипывая мне рукав сюртука.
— Полно, Катя, полно, довольно; ты всегда права выходишь, а я нет. Это потому, что в тебе душа чище
моей, — сказал Алеша, вставая и подавая ей на прощанье
руку. — Сейчас же и к ней, и к Левиньке не заеду…
И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и с жадностью слушала
мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне
руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.
И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула
рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала
моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать «смешной» старичок.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня к себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к
моей груди и долго не выпускала меня из своих
рук. На другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
— Что вы! Куды мне!.. голубчик вы
мой! — прибавила она, дрожавшей
рукой взяв
руку Наташи, и обе опять примолкли, всматриваясь друг в друга. — Вот что,
мой ангел, — прервала Катя, — нам всего полчаса быть вместе; madame Albert [мадам Альбер (франц.)] и на это едва согласилась, а нам много надо переговорить… Я хочу… я должна… ну я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу?
— Ваня! Ваня! — закричала она, протягивая мне
руки, — ты здесь!.. — и упала в
мои объятия.
Но я не мог оставить
мою мысль. Я слишком верил в нее. Я схватил за
руку Нелли, и мы вышли. Был уже третий час пополудни.. Находила туча. Все последнее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался где-то далеко первый, ранний весенний гром. Ветер пронесся по пыльным улицам.
Нелли дрожала, крепко сжимая своей
рукой мою, смотрела в землю и изредка только бросала кругом себя пугливый взгляд, как пойманный зверок.
— Друг
мой!.. жизнь
моя!.. радость
моя!.. — бессвязно восклицал старик, схватив
руки Наташи и, как влюбленный, смотря в бледное, худенькое, но прекрасное личико ее, в глаза ее, в которых блистали слезы.
Мы пойдем
рука в
руку, и я скажу им: это
моя дорогая, это возлюбленная дочь
моя, это безгрешная дочь
моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и которую благословляю во веки веков!..
— Мамаша, где мамаша? — проговорила она, как в беспамятстве, — где, где
моя мамаша? — вскрикнула она еще раз, протягивая свои дрожащие
руки к нам, и вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежали по лицу ее, и она в страшном припадке упала на пол…
Повесть
моя совершенно кончена, и антрепренер, хотя я ему и много теперь должен, все-таки даст мне хоть сколько-нибудь, увидя в своих
руках добычу, — хоть пятьдесят рублей, а я давным-давно не видал у себя в
руках таких денег.
Он, в свою очередь, только что кончил одну не литературную, но зато очень выгодную спекуляцию и, выпроводив наконец какого-то черномазенького жидка, с которым просидел два часа сряду в своем кабинете, приветливо подает мне
руку и своим мягким, милым баском спрашивает о
моем здоровье.