Неточные совпадения
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда
сердце точно перевертывается в груди, что
вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
Все решения и увлечения Алеши происходили от его чрезвычайной, слабонервной восприимчивости, от горячего
сердца, от легкомыслия, доходившего иногда до бессмыслицы; от чрезвычайной способности подчиняться всякому внешнему влиянию и от совершенного отсутствия воли.
Старик уже отбросил
все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато
сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Сердце упало во мне.
Все это я предчувствовал, еще идя к ним;
все это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может быть, задолго до этого дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое
сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я
все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
А она, говорят, очень хороша собою; да и образованием, и
сердцем —
всем хороша; уж Алеша увлекается ею.
Этот стон с такою болью вырвался из ее
сердца, что
вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из
сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить
все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы
всем, что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое
сердце.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться
всем моим
сердцем на его приветствие.
Расскажи им
все,
все, своимисловами из
сердца; найди такие слова…
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с
сердцем. Ну, так вот они
все таковы, люди-то с
сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Ведь Николай-то Сергеич
все уж узнал,
сердце мне говорит, что узнал.
Часто он кричать начал,
все больше на Матрену, а то и на меня; а как закричит, у меня тотчас ноги мертвеют и от
сердца отрывается.
Все мы так тогда думали. Он ждал дочь
всеми желаниями своего
сердца, но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего
сердца даже воспоминания о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя и не высказанным, но, глядя на него, понятным и несомненным.
Видя ее кроткую и прощающую, Алеша уже не мог утерпеть и тотчас же сам во
всем каялся, без всякого спроса, — чтоб облегчить
сердце и «быть по-прежнему», говорил он.
— Это
все правда, — сказал я, — что ты говоришь, Наташа. Значит, ему надо теперь узнать и полюбить тебя вновь. А главное: узнать. Что ж? Он и полюбит тебя. Неужели ж ты думаешь, что он не в состоянии узнать и понять тебя, он, он, такое
сердце!
Я не пришла к нему с самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего
сердца, с самого начала моей любви; напротив, я затаила
все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия любви, — то, что я ушла от них и
вся отдалась моему любовнику.
Я просто объявил ей, что хоть нас и хотят сосватать, но брак наш невозможен; что в
сердце моем
все симпатии к ней и что она одна может спасти меня.
Идеи его странны, неустойчивы, иногда нелепы; но желания, влечения, но
сердце — лучше, а это фундамент для
всего; и
все это лучшее в нем — бесспорно от вас.
Она была сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и заглядывал в ее лицо. Я заметил, что она употребляла ужасные усилия подавить свое волнение, точно из гордости передо мной. Она
все больше и больше бледнела и крепко закусила свою нижнюю губу. Но особенно поразил меня странный стук ее
сердца. Оно стучало
все сильнее и сильнее, так что, наконец, можно было слышать его за два, за три шага, как в аневризме. Я думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера; но она преодолела себя.
— Ну, и ступайте. А то целый год больна буду, так вам целый год из дому не уходить, — и она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянула на меня, как будто борясь с каким-то добрым чувством, отозвавшимся в ее
сердце. Бедняжка! Добренькое, нежное ее
сердце выглядывало наружу, несмотря на
всю ее нелюдимость и видимое ожесточение.
— Хотите чаю? — перебила она, как бы затрудняясь продолжать этот разговор, что бывает со
всеми целомудренными и сурово честными
сердцами, когда об них им же заговорят с похвалою.
Она судорожно сжимала мои колени своими руками.
Все чувство ее, сдерживаемое столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало понятно это странное упорство
сердца, целомудренно таящего себя до времени и тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и
все это до того неизбежного порыва, когда
все существо вдруг до самозабвения отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно
вся кровь, собравшаяся в ее
сердце, отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
«В какие-нибудь пять-шесть часов разговора»
вся душа его открывается для новых ощущений, и
сердце его отдается
все…
— О, не говорите мне, не мучайте меня хоть теперь! — прервала Наташа, горько плача, — мне
все уже сказало
сердце, и давно сказало!
— В какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление так важно, так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко
всему приученной, чтоб так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня сына: если он не восстал теперь на меня за вас, то
сердце его против меня…
— Да, Алеша, — продолжала она с тяжким чувством. — Теперь он прошел между нами и нарушил
весь наш мир, на
всю жизнь. Ты всегда в меня верил больше, чем во
всех; теперь же он влил в твое
сердце подозрение против меня, недоверие, ты винишь меня, он взял у меня половину твоего
сердца. Черная кошкапробежала между нами.
— Полно, Алеша, будь у ней, когда хочешь. Я не про то давеча говорила. Ты не понял
всего. Будь счастлив с кем хочешь. Не могу же я требовать у твоего
сердца больше, чем оно может мне дать…
Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во
всем. Разумеется, она была во
всем права, во
всех своих опасениях. У меня
сердце ныло в тоске, когда я думал о теперешнем ее положении; боялся я за нее. Но что ж было делать?
Сердце его было благородно и неотразимо, разом покорялось
всему, что было честно и прекрасно, а Катя уже много и со
всею искренностью детства и симпатии перед ним высказалась.
— Полноте, полноте! Я, так сказать, открыл перед вами
все мое
сердце, а вы даже и не чувствуете такого яркого доказательства дружбы. Хе, хе, хе! В вас мало любви, мой поэт. Но постойте, я хочу еще бутылку.
Впрочем, помню, ощущения мои были смутны: как будто я был чем-то придавлен, ушиблен, и черная тоска
все больше и больше сосала мне
сердце; я боялся за Наташу.
Теперь
все прошло, уж
все известно, а до сих пор я не знаю
всей тайны этого больного, измученного и оскорбленного маленького
сердца.
Дело очень простое и самое житейское и бывающее чаще
всего, когда есть другая, часто никому не известная печаль в
сердце и которую хотелось бы, да нельзя никому высказать.
Все готово,
все созрело в его
сердце; тоска по дочери стала уже пересиливать его гордость и оскорбленное самолюбие.
— Вы поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши, могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во
всем этом деле я принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное
сердце поймет это и примирится с моим… А мне было тяжелее вашего, поверьте!
Он с превосходным
сердцем, родственник наш и даже, можно сказать, благодетель
всего нашего семейства; он многое делал для Алеши.
И как расскажешь
все это, то старик почувствует
все это и в своем
сердце.
Видно было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (
все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся
сердце больного ребенка.
— Она здесь опять, у моего
сердца! — вскричал он, — о, благодарю тебя, боже, за
все, за
все, и за гнев твой и за милость твою!..
Наташа ужасно полюбила ее, и Нелли отдалась ей, наконец,
всем своим
сердцем.
Она и не ждала, что сыщет когда-нибудь таких людей, что найдет столько любви к себе, и я с радостию видел, что озлобленное
сердце размягчилось и душа отворилась для нас
всех.
И, однакож, ей делалось
все хуже и хуже. Она стала чрезвычайно впечатлительна.
Сердце ее билось неправильно. Доктор сказал мне даже, что она может умереть очень скоро.
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать,
все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в
сердце.
— Пришел я из Песочного… // Молюсь за Дему бедного, // За
все страдное русское // Крестьянство я молюсь! // Еще молюсь (не образу // Теперь Савелий кланялся), // Чтоб
сердце гневной матери // Смягчил Господь… Прости! —
Вдруг песня хором грянула // Удалая, согласная: // Десятка три молодчиков, // Хмельненьки, а не валятся, // Идут рядком, поют, // Поют про Волгу-матушку, // Про удаль молодецкую, // Про девичью красу. // Притихла
вся дороженька, // Одна та песня складная // Широко, вольно катится, // Как рожь под ветром стелется, // По
сердцу по крестьянскому // Идет огнем-тоской!..
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, // Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо
всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в
сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко
всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст
всю жизнь свою // И за кого умрет.