Неточные совпадения
Скоро он лишился употребления ног и
последние десять лет просидел в покойных креслах, подкачиваемых, когда было нужно, двумя саженными лакеями, которые никогда ничего от него
не слыхали, кроме самых разнообразных ругательств.
Но почтительность его
не уменьшалась и наконец дошла до
последних пределов.
Но
последних слов уже
не было слышно. Коляска, принятая дружно четверкою сильных коней, исчезла в облаках пыли. Подали и мой тарантас; я сел в него, и мы тотчас же проехали городишко. «Конечно, этот господин привирает, — подумал я, — он слишком сердит и
не может быть беспристрастным. Но опять-таки все, что он говорил о дяде, очень замечательно. Вот уж два голоса согласны в том, что дядя любит эту девицу… Гм! Женюсь я иль нет?» В этот раз я крепко задумался.
Ну эта…
не знаю… в
последнее время она как-то того… характер такой…
Последнее обстоятельство, неизвестно почему, мне, сгоряча,
не понравилось.
— Я
не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! — продолжал дядя, разгоряченный до
последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из
последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого
не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае.
— Я слышал, дядюшка, — перебил я, изумленный до
последней степени рассказом, — я слышал от Бахчеева —
не знаю, впрочем, справедливо иль нет, — что Фома Фомич позавидовал именинам Илюши и утверждает, что и сам он завтра именинник. Признаюсь, эта характеристическая черта так меня изумила, что я…
Надо было посмотреть, что делалось тогда с Фалалеем: он плясал до забвенья самого себя, до истощения
последних сил, поощряемый криками и смехом публики; он взвизгивал, кричал, хохотал, хлопал в ладоши; он плясал, как будто увлекаемый постороннею, непостижимою силою, с которой
не мог совладать, и упрямо силился догнать все более и более учащаемый темп удалого мотива, выбивая по земле каблуками.
— Но ведь
не может же быть, чтоб мы с вами сказали
последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра утром, пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
— Вы предчувствовали? Настасья Евграфовна, еще один вопрос. Я, конечно,
не имею ни малейшего права, но решаюсь предложить вам этот
последний вопрос для общего блага. Скажите — и это умрет во мне — скажите откровенно: дядя влюблен в вас или нет?
— Хорошо, дядюшка, гордитесь же сколько угодно, а я еду: терпения нет больше!
Последний раз говорю, скажите: чего вы от меня требуете? зачем вызывали и чего ожидаете? И если все кончено и я бесполезен вам, то я еду. Я
не могу выносить таких зрелищ! Сегодня же еду.
— Еще один,
последний вопрос: вы никому, кроме меня,
не открывали вашего предприятия?
— Часто, братец!
Последнее время почти каждую ночь сряду сходились. Только они нас, верно, и выследили, — уж знаю, что выследили, и знаю, что тут Анна Ниловна все работала. Мы на время и прервали; дня четыре уже ничего
не было; а вот сегодня опять понадобилось. Сам ты видел, какая нужда была: без этого как же бы я ей сказал? Прихожу, в надежде застать, а она уж там целый час сидит, меня дожидается: тоже надо было кое-что сообщить…
— Тем более, тем более, — говорил я, — что теперь уже все решено, и
последние сомнения ваши исчезли! Случилось то, чего вы
не ожидали, хотя в сущности все это видели и все прежде вас заметили: Настасья Евграфовна вас любит! Неужели же вы попустите, — кричал я, — чтоб эта чистая любовь обратилась для нее в стыд и позор?
—
Не в полном своем здоровье! ну вот подите вы с ним! — подхватил толстяк, весь побагровев от злости. — Ведь поклялся же бесить человека! Со вчерашнего дня клятву такую дал! Дура она, отец мой, повторяю тебе, капитальная дура, а
не то, что
не в полном своем здоровье; сызмалетства на купидоне помешана! Вот и довел ее теперь купидон до
последней точки. А про того, с бороденкой-то, и поминать нечего! Небось задувает теперь по всем по трем с денежками, динь-динь-динь, да посмеивается.
Чем вернее, чем безвозвратнее гибли и наконец погибли совсем
последние существенные надежды ее, тем упоительнее становились ее мечты, никогда
не осуществимые.
В самой
последней степени унижения, среди самой грустной, подавляющей сердце действительности, в компаньонках у одной старой, беззубой и брюзгливейшей барыни в мире, виноватая во всем, упрекаемая за каждый кусок хлеба, за каждую тряпку изношенную, обиженная первым желающим,
не защищенная никем, измученная горемычным житьем своим и, про себя, утопающая в неге самых безумных и распаленных фантазий, — она вдруг получила известие о смерти одного своего дальнего родственника, у которого давно уже (о чем она, по легкомыслию своему, никогда
не справлялась) перемерли все его близкие родные, человека странного, жившего затворником, где-то за тридевять земель, в захолустье, одиноко, угрюмо, неслышно и занимавшегося черепословием и ростовщичеством.
— И потому позвольте без объяснений сказать вам только несколько прощальных и напутственных слов,
последних слов моих в вашем, Егор Ильич, доме. Дело сделано, и его
не воротишь! Я надеюсь, что вы понимаете, про какое дело я говорю. Но умоляю вас на коленях: если в сердце вашем осталась хотя искра нравственности, обуздайте стремление страстей своих! И если тлетворный яд еще
не охватил всего здания, то, по возможности, потушите пожар!
— Итак, вспомните, что вы помещик, — продолжал Фома, опять
не слыхав восклицания дяди. —
Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль!
Не отдых, а забота, и забота перед Богом, царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как
последний из крестьян его!
—
Последнее,
последнее, Егор Ильич-с, — подхватил опять Ежевикин, — и она вам так хорошо это все объяснила, что я даже, признаться, и
не ожидал-с.
— Как
не быть, — подхватила Прасковья Ильинична, — целые четыре бутылки остались, — и тотчас же, гремя ключами, побежала за малагой, напутствуемая криками всех дам, облепивших Фому, как мухи варенье. Зато господин Бахчеев был в самой
последней степени негодования.
— По крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, — сказал он, — искренность, которой
не замечаю в других. Бог с тобою! Если ты нарочно дразнишь меня этим сном, по навету других, то Бог воздаст и тебе и другим. Если же нет, то уважаю твою искренность, ибо даже в
последнем из созданий, как ты, я привык различать образ и подобие Божие… Я прощаю тебя, Фалалей! Дети мои, обнимите меня, я остаюсь!..
Он тянул дело до
последней возможности и отказался уже тогда, когда невозможно было
не отказаться.
Он выписал из Москвы свою сестру, ту самую, которая дала ему свои
последние три целковых на сапоги, когда он отправился в Степанчиково, — премилую девушку, уже
не первой молодости, кроткую, любящую, образованную, но чрезвычайно запуганную.