Неточные совпадения
Пробовал я с ней,
года четыре
тому, географию и всемирную историю проходить; но как я сам был некрепок, да и приличных к
тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек,
то тем и кончилось все обучение.
Это я два с половиной
года назад уже знал и с
тех пор два с половиной
года об этом думал, об этом именно, что «Дунечка многое может снести».
Потом тотчас больница (и это всегда у
тех, которые у матерей живут очень честных и тихонько от них пошаливают), ну а там… а там опять больница… вино… кабаки… и еще больница…
года через два-три — калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать
лет от роду всего-с…
Конечно, если бы даже целые
годы приходилось ему ждать удобного случая,
то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как
тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя
тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех
лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
— Да всё здешние и всё почти новые, право, — кроме разве старого дяди, да и
тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять
лет по разу и видимся.
Ну
то, се, кто, как, сколько
лет — «двадцать два» — и прочее и прочее.
Это был господин немолодых уже
лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал
тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без
того казалось моложе своих сорока пяти
лет.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести
лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на
то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
Я ведь и заговорил с целию, а
то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все
то же да все
то же до
того в три
года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не
то что я, при мне говорят.
Не говорю уже о
том, что преступления в низшем классе, в последние
лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего
то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так сказать, параллельно.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу
лет, вечность, —
то лучше так жить, чем сейчас умирать!
Несмотря на
то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три
года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к
тому же она казалась гораздо моложе своих
лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх
того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать
лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих
лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
В
ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на
лету поймав слова Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и заметил его.
А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько
лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне, помните?
Тогда еще, в
тот же самый
год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то ночи», чтение-то публичное, помните?
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть
лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Себе я взял только
то, что подарила мне
год назад Марфа Петровна.
Марфа Петровна отнюдь никогда не имела намерения что-нибудь за ним закрепить, имея в виду детей, и если и оставила ему нечто,
то разве нечто самое необходимое, малостоящее, эфемерное, чего и на
год не хватит человеку с его привычками.
Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два
года работавший на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на
то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что в немецком «швах», с целью уговорить его взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
Несколько
лет тому назад в провинции, еще начиная только устраивать свою карьеру, он встретил два случая жестоко обличенных губернских довольно значительных лиц, за которых он дотоле цеплялся и которые ему покровительствовали.
Действительно, сквозь толпу протеснялся городовой. Но в
то же время один господин в вицмундире и в шинели, солидный чиновник
лет пятидесяти, с орденом на шее (последнее было очень приятно Катерине Ивановне и повлияло на городового), приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку. В лице его выражалось искреннее сострадание. Катерина Ивановна приняла и вежливо, даже церемонно, ему поклонилась.
А известно ли вам, что он из раскольников, да и не
то чтоб из раскольников, а просто сектант; у него в роде бегуны бывали, и сам он еще недавно целых два
года в деревне у некоего старца под духовным началом был.
Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый
год в остроге, на печи по ночам все Библию читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем, да так, что ни с
того ни с сего сгреб кирпич и кинул в начальника, безо всякой обиды с его стороны.
Я семь
лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь на умного человека, как вы, — на умного и в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да, кроме
того, выпил эти полстакана вина и уже капельку в голову ударило.
Не знаю, как вы насчет женских личек, но, по-моему, эти шестнадцать
лет, эти детские еще глазки, эта робость и слезинки стыдливости, — по-моему, это лучше красоты, а она еще к
тому ж и собой картинка.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил
то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к
тому же и двадцать три
года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.
Он глубоко задумался о
том: «каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать
лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не иначе!»
Одним словом, кончилось
тем, что преступник присужден был к каторжной работе второго разряда, на срок всего только восьми
лет, во уважение явки с повинною и некоторых облегчающих вину обстоятельств.
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре
года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и капиталов мало; там поселиться в
том самом городе, где будет Родя, и… всем вместе начать новую жизнь.
Чтобы доставить ей приятную минуту, Разумихин сообщил ей, между прочим, факт о студенте и дряхлом его отце и о
том, что Родя был обожжен и даже хворал, спасши от смерти, прошлого
года, двух малюток.
И что в
том, что чрез восемь
лет ему будет только тридцать два
года и можно снова начать еще жить!
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь
лет; а до
тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до
того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь
лет, толькосемь
лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь
лет, как на семь дней. Он даже и не знал
того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…