Неточные совпадения
«И тогда, стало быть,
так же будет солнце светить!..» —
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение.
—
Как!
так уж теперь рубль пятнадцать копеек!
«О боже!
как это все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели
такой ужас мог прийти мне в голову? На
какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время,
как он только шел к старухе, достигло теперь
такого размера и
так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей.
Раскольников не привык к толпе и,
как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем
как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он
так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в
каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что
так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя
какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
Ибо Катерина Ивановна
такого уж характера, и
как расплачутся дети, хоть бы и с голоду, тотчас же их бить начинает.
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна,
так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом
так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбицию вдруг вошли: «
Как, дескать, я,
такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну и произошло…
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, —
так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и
как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было…
Ну, кто же
такого,
как я, пожалеет? ась?
Часто он спал на ней
так,
как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
— Дура-то она дура,
такая же,
как и я, а ты что, умник, лежишь,
как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
Отговорка-то
какая капитальная: „уж
такой, дескать, деловой человек Петр Петрович,
такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может
как на почтовых, чуть не на железной дороге“.
Так, значит, решено уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших поколений (
как пишет мамаша) и, «кажется,доброго»,
как замечает сама Дунечка.
Ну
как для
такого первенца хотя бы и
такою дочерью не пожертвовать!
Но в идущей женщине было что-то
такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и
как бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и с двумя
такими,
как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
— Ах, ах,
как нехорошо! Ах, стыдно-то
как, барышня, стыд-то
какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно, и он ему показался: в
таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
— Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут же на бульваре.
Как до скамейки дошла,
так и повалилась.
— Ах, стыд-то
какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это
как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах,
как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй что из благородных будет, из бедных
каких… Ноне много
таких пошло. По виду-то
как бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
Может, и у него росли
такие же дочки — «словно
как барышни и из нежных», с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем…
Та вдруг совсем открыла глаза, посмотрела внимательно,
как будто поняла что-то
такое, встала со скамейки и пошла обратно в ту сторону, откуда пришла.
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел.
Как письмо прочел,
так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И
каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с
такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он
такой же художник,
как Пушкин или Тургенев.
Время серенькое, день удушливый, местность совершенно
такая же,
как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне.
«Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою
такою шеей и с мясистым, красным,
как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья...
Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь,
как не смеяться: этака лядащая кобыленка да
таку тягость вскачь везти будет!
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и
как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом,
как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать
как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его
так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же
такая важная,
такая решительная для него и в то же время
такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла
как раз теперь к
такому часу, к
такой минуте в его жизни, именно к
такому настроению его духа и к
таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Говорила же вообще мало, и,
как уже сказано, была
такая смиренная и пугливая…
Студент разболтался и сообщил, кроме того, что у старухи есть сестра, Лизавета, которую она,
такая маленькая и гаденькая, бьет поминутно и держит в совершенном порабощении,
как маленького ребенка, тогда
как Лизавета, по крайней мере, восьми вершков росту…
И если бы даже случилось когда-нибудь
так, что уже все до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, — то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего,
как от нелепости, чудовищности и невозможности.
Последний же день,
так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически:
как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силою, без возражений.
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят,
так же
как проходит всякая болезнь.
«
Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло,
как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Чувства ли его были
так изощрены (что вообще трудно предположить), или действительно было очень слышно, но вдруг он различил
как бы осторожный шорох рукой у замочной ручки и
как бы шелест платья о самую дверь.
Кто-то неприметно стоял у самого замка и точно
так же,
как он здесь снаружи, прислушивался, притаясь изнутри и, кажется, тоже приложа ухо к двери…
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки,
как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она
так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Увидав его выбежавшего, она задрожала,
как лист, мелкою дрожью, и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
Он бросился на нее с топором: губы ее перекосились
так жалобно,
как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закричать.
Но здесь ожидал его
такой ужас,
какого, конечно, он еще ни разу не испытывал.
«
Как это они
так все шумят!» — мелькнуло в его голове.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга,
как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
— Да
как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли,
так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите,
как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако,
как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Войдя к себе, он бросился на диван,
так,
как был.
«Куски рваной холстины ни в
каком случае не возбудят подозрения; кажется,
так, кажется,
так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли еще чего-нибудь?
— Ишь лохмотьев
каких набрал и спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не
так обращаться будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»