Неточные совпадения
Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения,
с проседью и
с большою лысиной,
с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым
лицом и
с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества
с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому
лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
Знайте же, что супруга моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске
с шалью танцевала при губернаторе и при прочих
лицах, за что золотую медаль и похвальный лист получила.
—
С тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, —
с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных
лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, —
с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе
с нами по случаю сему не могла оставаться.
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и крепко оперся локтем на стол. Но через минуту
лицо его вдруг изменилось, и
с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на Раскольникова, засмеялся и проговорил...
Почти все время, как читал Раскольников,
с самого начала письма,
лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Просто ли для характеристики
лица или
с дальнейшею целью: задобрить меня в пользу господина Лужина?
Раскольников посмотрел на него внимательно. Это было бравое солдатское
лицо с седыми усами и бакенами и
с толковым взглядом.
«Садись, все садись! — кричит один, еще молодой,
с толстою такою шеей и
с мясистым, красным, как морковь,
лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья...
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по
лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику
с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Это был помощник квартального надзирателя,
с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами и
с чрезвычайно мелкими чертами
лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими.
Луиза Ивановна
с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера
с открытым свежим
лицом и
с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал
с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что
с ним, стало быть,
лицом к
лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться
лицом к
лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Зосимов был высокий и жирный человек,
с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым
лицом,
с белобрысыми прямыми волосами, в очках и
с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце.
В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в
лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще
с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо, наконец, сконфузился.
На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек
с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к
лицу Петру Петровичу.
Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь
с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает
лицу неизбежное сходство
с немцем, идущим под венец.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но
с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные
лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари
с газом блистают…
— Из шестого! Ax ты, мой воробушек!
С пробором, в перстнях — богатый человек! Фу, какой миленький мальчик! — Тут Раскольников залился нервным смехом, прямо в
лицо Заметову. Тот отшатнулся, и не то чтоб обиделся, а уж очень удивился.
Неподвижное и серьезное
лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью,
с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться
с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый.
Лицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг,
с первым толчком,
с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.
Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и увидел женщину, высокую,
с платком на голове,
с желтым, продолговатым, испитым
лицом и
с красноватыми, впавшими глазами.
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз от
лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей сказать; он было и начал,
с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
Но он
с неестественным усилием успел опереться на руке. Он дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не узнавая ее. Да и ни разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься
с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в
лице его.
— Соня! Дочь! Прости! — крикнул он и хотел было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся
с дивана, прямо
лицом наземь; бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.
Зосимов
с какою-то даже жадностию накинулся на Раскольникова; в нем заметно было какое-то особенное любопытство; скоро
лицо его прояснилось.
Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе
с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном
лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность.
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года,
лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда
с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
Лицо матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата
с сестрой.
Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку,
с скромною и приличною манерой,
с ясным, но как будто несколько запуганным
лицом.
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в
лицо бедной девушки и
с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
Соня даже
с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее
лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался, весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти…
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать,
с первого шагу, как войду, по
лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике,
с страшно нахмуренным
лицом, смотря в окно и ничего не видя.
— Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт
с вами со всеми! — отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам,
с повеселевшим
лицом, как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.
Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное
лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом
с этим тихим и грустным
лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.
Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому человеку,
с виду похожему на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое
лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и
с неудовольствием.
Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся
с ним и заглянул ему сбоку в
лицо. Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они
с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.
— Ты убивец, — произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы
с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное
лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза.
Не спорю, может быть, он способствовал ускоренному ходу вещей, так сказать, нравственным влиянием обиды; но что касается поведения и вообще нравственной характеристики
лица, то я
с вами согласен.
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него
с бледным и искривленным от злости
лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь
с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Дуня улыбнулась и протянула ему руку, но забота не сходила
с ее
лица. Пульхерия Александровна робко на нее поглядывала; впрочем, три тысячи ее, видимо, успокоивали.
— Понимаешь теперь?.. — сказал вдруг Раскольников
с болезненно искривившимся
лицом. — Воротись, ступай к ним, — прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому…
Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги.
С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками
лицо.
В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он,
с его бледным
лицом,
с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!
Раскольников не отвечал, он сидел бледный и неподвижный, все
с тем же напряжением всматриваясь в
лицо Порфирия.
Я не шучу-с! — проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз в
лице его уже не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения; напротив, теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом нарушая все тайны и двусмысленности.
Вид этого человека
с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала
лицо его, точно его привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый,
с волосами, обстриженными в кружок,
с тонкими, как бы сухими чертами
лица. Неожиданно оттолкнутый им человек первый бросился было за ним в комнату и успел схватить его за плечо: это был конвойный; но Николай дернул руку и вырвался от него еще раз.
Она всегда робела в подобных случаях и очень боялась новых
лиц и новых знакомств, боялась и прежде, еще
с детства, а теперь тем более…