Неточные совпадения
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время
по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая на него
рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев
по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в
руках, — вот и вся мебель.
А тут Катерина Ивановна,
руки ломая,
по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что в болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь, и теплом пользуешься», а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то
по три дня корки не видят!
Оно ходила взад и вперед
по своей небольшой комнате, сжав
руки на груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже
по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья
рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Во-первых, она, должно быть, девушка очень молоденькая, шла
по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток, как-то смешно размахивая
руками.
И вот снится ему: они идут с отцом
по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за
руку и со страхом оглядывается на кабак.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут
по глазам,
по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его
по лицу; он не чувствует, он ломает свои
руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за
руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Нельзя же было
по улице нести топор в
руках.
В нетерпении он взмахнул было опять топором, чтобы рубнуть
по снурку тут же,
по телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав
руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясь топором тела, и снял; он не ошибся — кошелек.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и
по всему лицу ее побежали судороги; приподняла
руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу,
по которой сходил мужик с книжкой в
руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
— Илья Петрович! — начал было письмоводитель заботливо, но остановился выждать время, потому что вскипевшего поручика нельзя было удержать иначе, как за
руки, что он знал
по собственному опыту.
— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься
по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими
руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
Он зажал двугривенный в
руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве,
по направлению дворца.
По прежнему обхватил он левою
рукой голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь,
по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в
руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
А как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы
по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня как и с рук-то сбыть уж не знал бы!
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал;
по делу видно…
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал
по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою
рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье
руками. Она ничего не говорила.
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед
по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив
руки на груди, говоря сама с собой и кашляя.
Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив
руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед
по комнате, раздумывая про себя.
Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив
руки,
по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии.
Со всего размаху ударил он кулаком
по кухонной печке, повредил себе
руку и вышиб один кирпич.
Авдотья Романовна то садилась к столу и внимательно вслушивалась, то вставала опять и начинала ходить,
по обыкновению своему, из угла в угол, скрестив
руки, сжав губы, изредка делая свой вопрос, не прерывая ходьбы, задумываясь.
— Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уже не по-вчерашнему это говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его
руку.
На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в
руках был, по-вчерашнему, зонтик.
В
руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом,
по тротуару, а
руки были в свежих перчатках.
Раскольников, еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему
руку все еще с видимым чрезвычайным усилием подавить свою веселость и,
по крайней мере, хоть два-три слова выговорить, чтоб отрекомендовать себя.
— Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина
руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал
по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
Раскольников встал и начал ходить
по комнате. Прошло с минуту. Соня стояла, опустив
руки и голову, в страшной тоске.
Лицо Сони вдруг страшно изменилось:
по нем пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв
руками лицо.
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя
руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти,
по одной дороге! Пойдем!
По комнате он уже почти бегал, все быстрей и быстрей передвигая свои жирные ножки, все смотря в землю, засунув правую
руку за спину, а левою беспрерывно помахивая и выделывая разные жесты, каждый раз удивительно не подходившие к его словам.
Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли, поклонился ему.
По крайней мере тронул землю перстом правой
руки.
Во все время этой сцены Андрей Семенович то стоял у окна, то ходил
по комнате, не желая прерывать разговорa; когда же Соня ушла, он вдруг подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему
руку.
Она так на него и накинулась, посадила его за стол подле себя
по левую
руку (
по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.
Та еще больше обиделась и возразила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и всё
руки по карман ходиль».
— Вот сычиха-то! — зашептала тотчас же опять Катерина Ивановна Раскольникову, почти развеселившись, — хотела сказать: носил
руки в карманах, а вышло, что он
по карманам лазил, кхи-кхи!
Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что ее «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе
рук по карман ходиль и всё делал этак: пуф! пуф!», и чтобы действительнее представить своего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе
руки в карманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом, похожие на пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку.
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду говорите, — но я,
по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в
руках билет).
Я до того не ошибаюсь, мерзкий, преступный вы человек, что именно помню, как
по этому поводу мне тотчас же тогда в голову вопрос пришел, именно в то время, как я вас благодарил и
руку вам жал.
— А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под
рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою,
по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
(Эта женщина никогда не делала вопросов прямых, а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания
рук, а потом, если надо было что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила
по порядку и до третьей линии Васильевского острова.)
Их родственники и родственницы, приезжавшие в город, оставляли,
по указанию их, в
руках Сони вещи для них и даже деньги.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но,
по обыкновению, робко протянула ему свою
руку.