Неточные совпадения
Теперь же, месяц спустя, он уже начинал
смотреть иначе и, несмотря
на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще сам себе
не верил.
Молодой человек спорить
не стал и взял деньги. Он
смотрел на старуху и
не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но как будто он и сам
не знал, что именно…
Но никто
не разделял его счастия; молчаливый товарищ его
смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий как бы
на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и
посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник
смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы
на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
И тогда-то, милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первой жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо
не мог
смотреть на такое страдание.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор
посмотрел на своего слушателя), ну-с, а
на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж
не помню, и вот-с, глядите
на меня, все!
Ничего
не сказала, только молча
на меня
посмотрела…
И он опустился
на лавку, истощенный и обессиленный, ни
на кого
не смотря, как бы забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели некоторое впечатление;
на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались прежний смех и ругательства...
Он всегда любил
смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько
не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко
на это
смотреть, что он чуть
не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Проходя чрез мост, он тихо и спокойно
смотрел на Неву,
на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря
на слабость свою, он даже
не ощущал в себе усталости. Точно нарыв
на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения!
— Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! — затараторила жена торговца, бойкая бабенка. —
Посмотрю я
на вас, совсем-то вы как ребенок малый. И сестра она вам
не родная, а сведенная, а вот какую волю взяла.
— Чего дрыхнешь! — вскричала она, с отвращением
смотря на него. Он приподнялся и сел, но ничего
не сказал ей и глядел в землю.
Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто
не смогла и
смотрела на него во все глаза.
Старуха взглянула было
на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она
смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется,
смотри она так,
не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Среди комнаты стояла Лизавета, с большим узлом в руках, и
смотрела в оцепенении
на убитую сестру, вся белая как полотно и как бы
не в силах крикнуть.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки
не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор,
смотря на него, но все
не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
Он стоял,
смотрел и
не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей
на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже
на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха
не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он
не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь!
Не сквозь стену же.
Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком, и тот звякнул один удар; потом тихо, как бы размышляя и осматривая, стал шевелить ручку двери, притягивая и опуская ее, чтоб убедиться еще раз, что она
на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся и стал
смотреть в замочную скважину; но в ней изнутри торчал ключ и, стало быть, ничего
не могло быть видно.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже
смотрят на тела и что пройдет
не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Он искоса и отчасти с негодованием
посмотрел на Раскольникова: слишком уж
на нем был скверен костюм, и, несмотря
на все принижение, все еще
не по костюму была осанка...
Купол собора, который ни с какой точки
не обрисовывается лучше, как
смотря на него отсюда, с моста,
не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение.
Раскольников в бессилии упал
на диван, но уже
не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще
не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа.
Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он
не спит, она поставила свечку
на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку.
— Никто хозяйку
не бил, — проговорила она опять строгим и решительным голосом. Он
смотрел на нее, едва дыша.
Раскольников
смотрел на все с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет дальше? «Кажется, я
не в бреду, — думал он, — кажется, это в самом деле…»
Раскольников задумался. Как во сне ему мерещилось давешнее. Один он
не мог припомнить и вопросительно
смотрел на Разумихина.
— Эх, досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он. Хоть бы
на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, —
не забудь
смотри, обещал.
Зосимов любопытно
посмотрел на Раскольникова; тот
не шевелился.
Но Раскольников, ожидавший чего-то совсем другого, тупо и задумчиво
посмотрел на него и ничего
не ответил, как будто имя Петра Петровича слышал он решительно в первый раз.
— А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш
на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов
не помню, но смысл, что
на даровщинку, поскорей, без труда!
На всем готовом привыкли жить,
на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем
смотрит…
— Нет, я
не про пожары. — Тут он загадочно
посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. — Нет, я
не про пожары, — продолжал он, подмигивая Заметову. — А сознайтесь, милый юноша, что вам ужасно хочется знать, про что я читал?
Заметов
смотрел на него прямо в упор,
не шевелясь и
не отодвигая своего лица от его лица.
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников
смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода…
не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего
не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов
не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и
смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь
не был и мимо
не проходил.
Всего было двое работников, оба молодые парня, один постарше, а другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями, белыми с лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных. Раскольникову это почему-то ужасно
не понравилось; он
смотрел на эти новые обои враждебно, точно жаль было, что все так изменили.
— Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси… меня знает. — Раскольников проговорил все это как-то лениво и задумчиво,
не оборачиваясь и пристально
смотря на потемневшую улицу.
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его
на улицу. Тот кувыркнулся было, но
не упал, выправился, молча
посмотрел на всех зрителей и пошел далее.
Но он с неестественным усилием успел опереться
на руке. Он дико и неподвижно
смотрел некоторое время
на дочь, как бы
не узнавая ее. Да и ни разу еще он
не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.
Он положил ей обе руки
на плечи и с каким-то счастьем глядел
на нее. Ему так приятно было
на нее
смотреть, — он сам
не знал почему.
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас
не жил?
Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора
на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и
посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить
на аршине пространства!
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть
не вывернул ей руки, он пригнул ее
посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра
смотрели на Разумихина как
на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
— Родя, что ты! Ты, верно… ты
не хочешь сказать, — начала было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась,
смотря на Дуню.
Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но,
посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его,
не говоря уже об эксцентрическом его состоянии.
Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти
посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью,
не доверяя пьяному Разумихину.
Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу
не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет
на тебя
смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он,
посмотрев на нее чуть
не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что
не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя
на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
Он внимательно и с напряжением
посмотрел на сестру, но
не расслышал или даже
не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее, воротился
на место и сел.
— А вот ты
не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня,
смотрела я
на вас обоих, совершенный ты его портрет, и
не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь
не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы
не петь. Усиленно ничего
не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется…
посмотрим… сейчас… хорошо иль
не хорошо, что я иду? Бабочка сама
на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»
Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел
на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом,
смотря в окно и ничего
не видя.