Неточные совпадения
Вот вы знаете, например, заранее и досконально,
что сей человек, сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни
за что вам денег
не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст?
— С тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, —
чему особенно способствовала Дарья Францовна,
за то будто бы,
что ей в надлежащем почтении манкировали, — с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему
не могла оставаться.
Пришел я после обеда заснуть, так
что ж бы вы думали, ведь
не вытерпела Катерина Ивановна:
за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда
за делом, но, по обыкновению своему, шел,
не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою,
чем очень удивлял прохожих.
И
что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит»; уж
не угрызения ли совести ее самое втайне мучат,
за то,
что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а
не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни
за что себе заранее настоящего слова
не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос
не налепит.
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу свою
не продаст, а уж нравственную свободу свою
не отдаст
за комфорт;
за весь Шлезвиг-Гольштейн
не отдаст,
не то
что за господина Лужина.
Тяжело
за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю,
что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу,
чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого
не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих
за собою какую-нибудь целую гору, нисколько
не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче,
чем без возов.
Впоследствии, когда он припоминал это время и все,
что случилось с ним в эти дни, минуту
за минутой, пункт
за пунктом, черту
за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и
не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.
Опасаясь,
что старуха испугается того,
что они одни, и
не надеясь,
что вид его ее разуверит, он взялся
за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь
не вздумала опять запереться.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть,
что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и
не от страху даже
за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому,
что он сделал.
Ни
за что на свете
не пошел бы он теперь к сундуку и даже в комнаты.
Он стоял, смотрел и
не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха
не заперла
за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он
не догадаться,
что ведь вошла же она откуда-нибудь!
Не сквозь стену же.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там
что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок
за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз,
что в одиннадцатый
не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески…
что она совершенно во мне уверена и все… но
что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего
что она считала
за мной долгу.
За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но
за воротами его никто
не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы,
что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а
не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и
не заглянул в кошелек и
не знаешь,
что тебе досталось, из-за
чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще
не видал… Это как же?»
Да вот
что еще, пожалуйста,
за услугу какую-нибудь
не считай с моей стороны.
Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски
за то,
что он чуть-чуть
не попал под лошадей, несмотря на то,
что кучер раза три или четыре ему кричал.
— Скверно, брат, то,
что ты с самого начала
не сумел взяться
за дело.
Ответ: есть, потому такая мамаша есть,
что из стадвадцатипятирублевой своей пенсии, хоть сама есть
не будет, а уж Роденьку выручит, да сестрица такая есть,
что за братца в кабалу пойдет.
— Эвося! О
чем бредил? Известно, о
чем бредят… Ну, брат, теперь чтобы времени
не терять,
за дело.
— А я
за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому
что его надо привлекать, а
не отталкивать. Тем,
что оттолкнешь человека, —
не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то
не понимаете! Человека
не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты
не видишь, по всем этим данным,
что это
за натура этот Николай? Неужели
не видишь, с первого же разу,
что все,
что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
Нет,
не примут,
не примут ни
за что, потому-де коробку нашли, и человек удавиться хотел, «
чего не могло быть, если б
не чувствовал себя виноватым!».
А коробку он выронил из кармана, когда
за дверью стоял, и
не заметил,
что выронил, потому
не до того ему было.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то
что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то,
что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь
за несколькими зайцами разом, и ни одного
не достигнешь».
Он
не знал, да и
не думал о том, куда идти; он знал одно: «
что все это надо кончить сегодня же,
за один раз, сейчас же;
что домой он иначе
не воротится, потому
что не хочет так жить».
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему,
не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку
за себя поручиться нельзя. Да
чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть
не сумел,
не выдержал; по делу видно…
Только
что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже
за шаг еще,
не видали друг друга, так
что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.
— Так вот ты где! — крикнул он во все горло. — С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть
не прибил
за тебя… А он вон где! Родька!
Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, — говорит со смыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные
не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну
что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку
за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
В последнее время она стала все чаще и больше разговаривать с своею старшей девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя и многого еще
не понимала, но зато очень хорошо поняла,
что нужна матери, и потому всегда следила
за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила, чтобы представиться все понимающею.
— Я послал
за доктором, — твердил он Катерине Ивановне, —
не беспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?.. и дайте салфетку, полотенце, что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а
не убит, будьте уверены…
Что скажет доктор!
За дверью послышались, впрочем, голоса про больницу и
что здесь
не след беспокоить напрасно.
—
Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и
за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него
не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь в кабаке извел! И слава богу,
что помирает! Убытку меньше!
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы
не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы
за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так
чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
Да он и сам
не знал; ему, как хватавшемуся
за соломинку, вдруг показалось,
что и ему «можно жить,
что есть еще жизнь,
что не умерла его жизнь вместе с старой старухой».
И, схватив
за руку Дунечку так,
что чуть
не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то,
что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи,
чем был для их Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
— Вечером, Родя, — отвечала Пульхерия Александровна, — поезд ужасно опоздал. Но, Родя, я ни
за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь подле…
— Я ни
за что не могу уйти! — шептала она Разумихину чуть
не в отчаянии, — я останусь здесь, где-нибудь… проводите Дуню.
— А, понимаю, вы думаете,
что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так
что обе дамы едва могли
за ним следовать,
чего, впрочем, он
не замечал.
— Ни
за что, прежде
чем не дадите рук!
— Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но… но… вы
не можете на меня сердиться
за то,
что я так говорю!
Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем
не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того,
что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений,
за которую никакие обстоятельства
не могли заставить ее переступить.
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем
не боялся; теперь же, может именно потому,
что она так бедно одета и
что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться
за каждое слово свое,
за каждый жест,
что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе
не доверявшего.
Узнал я только,
что брак этот, совсем уж слаженный и
не состоявшийся лишь
за смертию невесты, был самой госпоже Зарницыной очень
не по душе…
— Ах,
не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум
за разум заходит. Право, я вас считаю как бы
за провидение наше, а потому так и убеждена была,
что вам уже все известно. Я вас как
за родного считаю…
Не осердитесь,
что так говорю. Ах, боже мой,
что это у вас правая рука! Ушибли?
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так
что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это
за комнату? Послушайте, вы говорите, он
не любит сердца выказывать, так
что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?..
Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.