Неточные совпадения
— Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы
были, — отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его
лица.
Он
был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все
лицо его
было как будто смазано маслом, точно железный замóк.
Это
был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым
лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни
было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому
лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок
есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и
лицо и легла на кровать
лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
— С тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных
лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, — с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена
была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд
был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное
лицо при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на
лице ее.
Почти все время, как читал Раскольников, с самого начала письма,
лицо его
было мокро от слез; но когда он кончил, оно
было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Раскольников посмотрел на него внимательно. Это
было бравое солдатское
лицо с седыми усами и бакенами и с толковым взглядом.
Он шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на
лица и
быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги
были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось из души его.
Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее
лицу; она
была уже мертвая.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по всему
лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла
было рот, но все-таки не вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
И до того эта несчастная Лизавета
была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе
лицо, хотя это
был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор
был прямо поднят над ее
лицом.
Это
был помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами
лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими.
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера с открытым свежим
лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это
был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
Ему гадки
были все встречные, — гадки
были их
лица, походка, движения.
Тот
был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На
лице его выразилось удивление.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало
быть,
лицом к
лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться
лицом к
лицу с кем бы то ни
было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Зосимов
был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым
лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце.
— Э-эх! — вскричал
было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих,
лицо.
Лицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка на обоях,
было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное страдание, как будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили его сейчас из-под пытки.
На нем
был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: все это
было даже к
лицу Петру Петровичу.
Раскольников пошевелился и хотел
было что-то сказать;
лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал...
Голова его слегка
было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом бледно-желтом
лице.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как
поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные
лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
Неподвижное и серьезное
лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах
был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
— А? Что? Чай?.. Пожалуй… — Раскольников глотнул из стакана, положил в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев на Заметова, казалось, все припомнил и как будто встряхнулся:
лицо его приняло в ту же минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал
пить чай.
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем
была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый.
Лицо его
было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.
Мармеладов
был в последней агонии; он не отводил своих глаз от
лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей сказать; он
было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
— Соня! Дочь! Прости! — крикнул он и хотел
было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо
лицом наземь; бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.
Зосимов с какою-то даже жадностию накинулся на Раскольникова; в нем заметно
было какое-то особенное любопытство; скоро
лицо его прояснилось.
Лицом она
была похожа на брата, но ее даже можно
было назвать красавицей.
Она
была бледна, но не болезненно бледна;
лицо ее сияло свежестью и здоровьем.
Рот у ней
был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном
лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность.
Выражение
лица ее всегда
было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому
лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный!
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне
было уже сорок три года,
лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
Это
был портрет Дунечкинова
лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед.
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами,
был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя, заметил в
лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.
Теперь это
была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным
лицом.
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в
лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла
было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
Ее даже нельзя
было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее
были такие ясные, и когда оживлялись они, выражение
лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней.
В
лице ее, да и во всей ее фигуре,
была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.
Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, и какое-то даже болезненное ощущение отразилось в
лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны
были ей тягостны и мучительны.
— А вот ты не
была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько
лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может
быть, чтоб он эгоист
был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером
будет сегодня, так все сердце и отнимется!
«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире
был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по
лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
Лицо его и вся фигура действительно
были в эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова.
Пухлое, круглое и немного курносое
лицо его
было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое.
Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие
лица, которые могут… то
есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.
— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни
было из подобных
лиц, следственно, и не могу, не
быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
30° по Реомюру = 37,5° по Цельсию.] спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве
лица, у которого
был накануне, и все это — на голодное брюхо!